Боль раздирает на куски.
Мощный взрыв сотрясает сторожку до основания каменного фундамента, вкопанного в усыпанную хвойными иглами землю, и дом глухо протяжно стонет, содрогаясь всем своим существом, каждой балкой в двускатной, крытой черепицей крыше и каждым незатейливым гнутым крючком в занятом зимними запасами погребе. Из остатков развороченного дымохода взвиваются в небо крупные чёрные хлопья горячей сажи и пепла, кажущиеся ранним снегом на фоне ясного голубовато-стального горизонта, и птицы, облюбовавшие древнюю скрюченную ель, с тревожными криками снимаются стаей и, лениво взмахивая крыльями, описывают круг над остовом некогда безопасного убежища. Дверь, украшенную простенькой резьбой со сценами традиционной забавы - охоты на лис, ударной воздушной волной сносит с щедро смазанных маслом петель, и она, пропахав десяток ярдов, врезается в безыскусную кухонную стойку, хороня под собой чистые тарелки, приготовленных к скудному обеду нескольких мужчин. Что именно мужчин – сразу заметно по набору продуктов: ошмёткам тушёного мяса, обильно приправленным душистыми специями, горе жареной картошки, почищенной неумело, как будто руками трёхлетнего ребёнка, - и бутылке ирландского виски, теперь уже льющегося тонкими янтарными ручейками на циновки, которыми застелен дощатый пол. Добротные кленовые брёвна обугливаются там, где их лижут языки ненасытного пламени, но сердцевина чересчур жёсткая, выдубленная за годы ливней, метелей, лютой стужи и изнуряющей, однако быстротечной июльской жары, и огонь постепенно разочарованно затухает, на его месте расцветают уродливые отметины на гладкой, заботливо обструганной поверхности. Грубо сколоченные широкие перекрестья рам вдавливаются внутрь, стараясь остановить эту дикую, безжалостную, разрушительную, сметающую всё силу, окна брызгают фонтаном осколков, осыпающихся как острый переливающийся дождь, смешивающийся с облетающими побуревшими листьями; стекло и сучья суховато потрескивают, крошась под ботинками людей, направляющихся к избе и от неё.
Его отшвыривает к стене.
Тьма гостеприимна и милосердна. Пока он в ней, ему не нужно думать о том, куда подевался Рудольфус и где двое других попутчиков – живы ли? погибли, растерянные и застигнутые врасплох? ждут помощи, притаившись где-то в сыром овраге или на болотах, подстерегающих за кустами можжевельника у южной оконечности леса? разбежались точно так же, как они уже делали прежде, два раза за двадцать буйных лет? или всё-таки выиграли безнадёжный бой? Не нужно гадать, кто в этот раз оказался предателем и навёл ищеек из Министерства Магии на след – пожилой продавец из крошечной лавки на окраине города, где он покупал зелень и ухитрился выторговать к ней впридачу поношенную пару брюк? девушка, катающаяся на старомодном велосипеде? дети?  - не нужно искать и казнить виноватых. И вглядываться сквозь пот и кровь, струящуюся по лбу, и побелку, порошащую с покалеченного потолка, в силуэт противника, так же нетвёрдо стоящего на ногах, пытаясь хоть что-нибудь прочесть по двигающимся губам, пока звуки сливаются в сплошной отдалённый гул, из-за которого голоса до него доносятся словно бы через толстый слой ваты, тоже не надо. Хочется спать и не хватает кислорода, хотя там, где были ставни, зияют дыры и свежий ветер с залива гуляет по комнате, разметав по ней мёртвые фотографии и стопки бумаг; мир тускнеет, размываясь в нечёткое пятно, и когда нарастающий звон в ушах становится оглушительным, ему остаётся только одно – подчиниться, соскользнув в этот мрак.
Там нет страданий – лишь покой.
Рабастан приходит в себя спустя всего лишь пару долгих минут, но контуры предметов так и не обрели ясность, во рту и горле пересохло как у пробывшего сутки в безводной пустыне, а голова кружится, не давая сфокусироваться. Что-то не так: под изодранной рубашкой с левой стороны, у рёбер, свербит и ноет, отзываясь мучением в хрипящих лёгких, и эта торопливо расползающаяся боль, лихорадочная, пронзительная, как если бы к коже приложили раскалённый утюг, усугубляется какой-то тяжестью, навалившейся на тот бок. Надо бы посмотреть, - привстав на одном локте и скосив глаза, он утыкается взглядом в растрёпанные вихры, в момент поседевшие от пыли, и тело врага, распростёртое на нём так, точно устав от нечестной битвы, они оба решили подремать. Дьявол, - пальцы тихо и медленно тянутся к палочке, чудом не сломанной разбитой и исковерканной мебелью и не успевшей укатиться куда-то под шкаф, где она была бы абсолютно бесполезна, как вдруг мальчишка едва уловимо шевелится и собирается подняться. Ища точку опоры, его ладони упираются в грудь Лестрейнджа, под ними проступает, пузырясь и выплёскиваясь толчками, что-то липко-красное, и на один миг Рабастан задыхается от судороги, скручивающей все мышцы похлеще, чем средний Круциатус. За прошедшие сорок семь лет с ним случалось всякое: он не избегал сражений и не боялся кабацких драк, и они сами без труда находили его, в него попадали бладжерами и обыкновенными кулаками, на нём Макнейр оттачивал своё мастерство хирурга, но ни разу за всю его бродячую жизнь не с ним было – так.
Ему не по душе эта боль. Она напоминает о том, что он уязвим.
И что дела у них идут всё хуже и хуже.
- Не смей, - говорить, когда зубы сомкнуты, чтобы ни единым вздохом не дать неприятелю понять, как всё плохо, неудобно и слова звучат не слишком внятно, но палочка, уткнувшаяся в шею парня, красноречивее, чем вся дипломатия, – убирать руки. Рабастан подцепляет его подбородок остриём и вынуждает посмотреть на себя: они сидят близко и их разделяет какой-то пустяк – четверть века или чуть меньше, проведённая в Азкабане, пытки и вопли жертв в тишине безлунной ночи… - Зажми рану. Живо.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-11 23:53:37)

Пепел да горе - в чаше расколотой горек мой мёд:
Странница-память тропами скорби по миру бредёт.
Долог мой путь, и далёк мой дом - пепел да тёрн,
А на холмах меж северных гор вереск цветёт…

После сутолоки и шума боя, шелеста листьев под ногами бегущих и хруста валежника и обломанных веток под телами мертвецов, что уже никогда больше не смогут встать, не подберут палочки, не вернутся домой… После тонкого и пронзительного, режущего слух свиста заклинаний над ухом, звона фарфора и гула взрывов, далёких и близких, вырывающих из земли камни и комья грунта, а из людей – плоть и самую жизнь… После криков и ругательств, исступлённых и бессильных проклятий в спину, стонов и агонии, терзающей тех, кто там, внизу, попал под нечаянный жестокий удар, и вырывающей непередаваемые и не человеческие вопли из чёрных провалов ртов… После вихря и ада, длившегося всего пару-тройку секунд для тех, кто наблюдал снаружи, вне какофонии звуков и калейдоскопа картинок, и целую вечность – для тех, кто очутился внутри, это безмолвие кажется как-то обманчиво-неестественным. Рабастан прислушивается к нему – внимательно, чутко, как в детстве, когда отец или брат соглашались взять его на псовую охоту, чтоб не упустить ничего, даже пищание комара, - но мир, будто посмеиваясь над ним, тих и совершенно невинен, как в день собственного Сотворения. Ни приглушённых голосов, ни просьб помощи, ни крадущейся поступи на первом этаже, ни аппарационных хлопков и поспешных команд – ни одного сигнала, по которому получилось бы наверняка определить, на чьей стороне перевес. Комната прекращает своё пьяное качание, пол перестаёт трястись и ходить ходуном, пыль и раскрошившаяся штукатурка со стен и потолка оседают на двоих мужчин и разгромленную мебель, и всё постепенно возвращается к исходному состоянию. Пройдёт время – и эта тишина сменится воем голодных волков в лесу, карканьем парящего над лугом воронья, за милю почуявшего падаль, и рыданиями матерей и вдов, утративших родных на необъявленной войне без смысла, резонов и цели. Но пока… Пока лишь сердце стучит в висках, сдавливая их стальным обручем, и беспокойно перекликаются за окнами птицы, не до конца убеждённые, что незваные гости ушли, но аккуратно усевшиеся на опалённые еловые лапы у разорённых гнёзд. Ветер играет с несжатыми колосьями, и его порывы, проникая в тлеющие руины и с любопытством обследуя их, доносят запахи мяты и медового клевера с пустоши, смятых и истоптанных, растёртых в прах тяжёлыми сапогами. Рабастан облизывает губы, потрескавшиеся, пересохшие от жаркой стычки и взвеси, которой он надышался, тянется к этому аромату с жадностью, почти с отчаянием, надеясь хоть на мгновение ощутить в нём призрачный привкус моря. Но на нёбе оседает только зола, горечь терпкого дыма, струйками змеящегося из остывающих кострищ и воронок, испещривших весь пологий склон, и смрад какого-то магловского топлива, в момент воспламенившегося от небрежной искры.
Рабастан сглатывает: это жжёт ему рот.
Обидно умирать в паре миль от дома.
Ещё обиднее умирать вот так – в забытом Мерлином и отцами-Основателями краю диких, бесприютных и нехоженых степей, в царстве короткого, не балующего теплом лета, раннего снега и свирепых зимних вьюг, просящих пустить их к огню. Измерив шагами все континенты, переплыв все океаны, одурачив всех ловцов, устроивших на него гон, выйдя невредимым из всех капканов, испытав все грани ненависти и навсегда переплавив и себя, и тех, с кем соприкасался, железом и пущенной кровью. Преодолев взлёты и крах, годы одиночества, тюрьму и безумие, прячущееся за изгибом дорог, до дыр истрепав мантии – и, добравшись, приползя на коленях, издохнуть у самого порога, не имея сил дёрнуть шнурок в дверном колокольчике. От руки мальчишки, зелёного юнца, даже не успевшего проявить себя как достойный соперник или хороший дуэлянт, а просто вошедшего по глупой случайности или прихоти судьбы в злополучную сторожку в графстве Норфолк и сорвавшего невиданный куш. Рабастан кривится, и болезненная, перекошенная, злая улыбка обнажает зубы, испачканные красным: это нечестно, подло, как удар, нанесённый исподтишка, как запрещённый приём, и всё в нём восстаёт против этой игры, куда его заманили хитростью, не дав шанса отказаться. Где-то тут явно есть подвох: победители не должны корчиться на полу в разрушенной хибаре на драккловых рогах и захлёбываться воздухом и лавой, клокочущей в глотке, побеждённые не должны спасать их, латая прорехи, не загаданные Природой.
Кто-то подшутил над ними обоими.
- А ну умолкни, - улёгшаяся было злость, раздражение и досада, тоска и усталость выплёскиваются из него рывками вместе со сгустками, хлюпающими под ладонями парня и пропитывающими одежду, а затем стекающими на жёсткие доски. Рука Рабастана вздрагивает, но уже в следующую минуту его палочка проворачивается и больнее впивается в шею упрямого врага под линией челюсти, и магия, рвущаяся из неё, мягко пульсирует в такт голубоватой жилке под поцарапанной кожей. - Мал ещё на меня тявкать, - выбор для него абсолютно очевиден – так же, как то, что четыре, умноженное на два, равно восьми, что гиппогрифам кланяются, а не покрывают матом, или то, что профессор Биннс из Хогвартса – выживший из ума занудный ворчун и даже приведения избегают его. Сдерживай хлещущий из раны поток, повинуйся и не задавай вопросов – и будешь практически цел, пока не станешь бесполезным, или убери пальцы и отправляйся прямиком в ад гордецом, который не заключал сделок со своей совестью. На глаза попадается куча острых щепок с разлохмаченными волосками, и Рабастан, узнав в них волшебную палочку, чуть было не снесшую голову с его плеч, чувствует сожаление: чуть – не считается, мелочь, зато теряя оружие, маг теряет часть себя. Он отстранённо размышляет о том, как это наверное нелепо: с точки зрения его оппонента Лестрейндж и сам сейчас выглядит так же: искорёженная оболочка с вывороченным нутром, тень былого величия и власти, канувшая в безмятежные тёмные воды Леты.
Кашель душит.
- Что ты вообще понимаешь в… - сипло шепчет Раба, но внезапно осекается, и его «в битвах» повисает над пропастью между ними, напряжённо вибрируя. Ведь в зрачках светится безотчётной убийственной яростью: понимает. Ещё как.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2015-08-01 21:56:43)

Рабастан видит изнанку войны.
Она, оказывается, вовсе не там, где многие думают, не под небом, побуревшим от гари и взвившегося пепла, не на полях сражений, не на разбитых дорогах и не в окопах, затопленных по пояс болотной жижей и заваленных трупами в окровавленных мантиях. Не во всполохах заклятий или зелёных лучах, со свистом проносящихся над ухом и моментально превращающих тех, кто ещё секунду назад был полон желания и готовности сотворить что-то чрезвычайно значительное, в груды костей и разорванной плоти. Не в воплях ненависти или отчаяния, ожесточения или рвущейся наружу боли, когда рядом с тобой падает друг, не в дрожащих знамёнах, с которыми, вцепившись в них, в упорном исступлении идут на противника босиком по хрустящим осколкам. Не в газетных статьях, так осторожно вырезанных и заботливо вложенных в семейные альбомы, не в выцветших снимках, на которых запечатлены они – совсем неважно кто – молодые, держащие по бокалу, смеющиеся над невидимым фотографом. Не в дымчатых черепах со змеёй, выползающей изо рта, над опустевшими домами и не в отпечатках сапог на влажной земле, не в искалеченных телах и не в скупых строках на бланках, пришедших из Министерства Магии, с траурной каймой по краю. Нет, там – её уродливое скотское лицо, то, что все превосходно понимают и о чём ежедневно рассказывают, чем гордятся, приходя на могилы, несмотря на гнев и подступающие слёзы, и лишь крепче сжимая зубы, и чему фальшиво ужасаются, сидя где-то вне, в безопасности кабинетов под куполом защитных чар. Там - лицо.
А изнанка – тут. В их глазах.
В тех самых, которые, сами того не зная, с потрохами выдают того, кто сегодня обводит ими руины сторожки: стол, на славу сработанный из тёмного морёного дуба, чересчур далеко, а ведь на нём уж наверное нашёлся бы нож для резки свитков или пресс-папье… В которых обида и боль, глубоко притаившаяся до поры, а теперь разлившаяся и едва не поглотившая радужку, и память, убиваемая изо дня в день, но возрождающаяся упрямо, как птица феникс, и что-то ещё, тёмные чувства, не имеющие названия на их примитивном языке. Рабастан следит за ними очень пристально – за тем, как рассеянное недоумение от не прошедшей контузии в них сменяется узнаванием, а оно, в свою очередь – неистовым ярым стремлением впиться во вздымающееся, подставленное под пальцы горло в багровых потёках. Зрачки увеличиваются, и на дне их растёт, ширится что-то злое, злое и радостное, невзирая на изувеченную палочку, не подлежащую восстановлению, и чужое оружие, всё ощутимее упирающееся в сонную артерию и грозящее задушить. Этим глазам безразлично то, что там, за пределами избушки, до сих пор идёт бой, что Пожиратели, загнанные в угол, не дадутся мракоборцам – не в этот раз – и что неизбежный угрюмый счёт от мясника, пришедший к закату спустя два или три часа, будет длинен – как в Первую войну, как в худшие дни Второй. Они внезапно оживают и наполняются смыслом, лишь вплотную встречаясь с другими – карими, лишь в то мгновение, когда руки бестактно, грубо, до ошеломительного звона в висках зажимают рану, жёстко скользя по липкой груди. Он отреагировал бы на их из тысячи. Они ведь глядят на него изо всех зеркал.
Глаза мертвеца.
Злость, подобная этой, сподвигающая человека на идеальные Круциатусы и Адский огонь, до того кристально чистая и не замутнённая предрассудками, не обременённая моралью и не чтящая инструкций – не слишком частый дар, и он ценится высоко. «Я! Убью!» - в хмурой линии губ, в силе, с которой ладони под сердцем давят на бок – всё это глоток воздуха в царстве предательства и лжи, где любой всадит тебе нож в открытую спину, а враги нападают из-за угла, облавами впятером на одного-единственного. На минуту Рабастан даже искренне жалеет, что ему абсолютно нечего дать этому взамен и нечем ответить на его дерзкий вызов: он как до хребта выпотрошенная рыба, выброшенная прибоем на песчаную отмель у необитаемого острова. Он ушёл из дома за своими фантазиями так бесконечно давно, что ярость остыла в стенах Азкабана, а неприятели поседели и обзавелись внуками, но эти глаза напоминают ему о чём-то… он, быть может, станет по ним скучать, когда они закроются навеки?..
- Вижу, - в сипящий голос ни с того ни с сего закрадывается одобрение, хотя Раба его туда не звал – так он мог бы с азартом приветствовать кого-то почти равного себе, если бы их дуэль случилась не на кучах мусора и палой листвы в забытом Морганой лесу, на границе реальности и сна… если бы она вообще случилась. А, плевать, - размышляет он, - есть клейма почище, чем Чёрная Метка, и оно у тебя есть – тавро, въевшееся не в кожу, а в душу, выжегшее дотла всё кроме неумолкающего зова, который гонит тебя вперёд, за твоими миражами, к цели, ни на миг не становящейся ближе. Который убеждает тебя, так обманчиво-сладко, что ты практически отыскал и практически настиг, пока ты в действительности стоишь на месте, заблудившись в собственном воображении, а жизнь, что способна была бы стать твоей, с насмешкой проходит мимо. Рабастан делает вдох – медленно, борясь с накатывающей слабостью и тошнотой, стараясь не смотреть специально вниз, где поблёскивают распоротые и изрезанные мышцы в лохмотьях, оставшихся от полы байковой рубашки; это их общий лабиринт, один на двоих.
- Что? – вопросом отзывается он на взгляд, сверлящий его: – Я убил кого-то из твоих родственников? Школьных друзей? Любимую собачку? – Ну? Рабастан сглатывает и качает головой: всё это лишь трата времени. – Если да, не рассчитывай, что я раскаиваюсь и плачу о них по ночам. Все мы сами когда-то выбрали свою судьбу, но не всем повезло.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-08-02 12:45:42)

Не смей отводить глаза!
Рабастан привстаёт на локте свободной от палочки левой руки, в запале сжимает зубы так упрямо крепко, что на висках обрисовываются вены, а боль яркими всполохами и звоном отзывается в измученном мозгу, как отсветы фейерверка. Если бы мысль, родившаяся в сознании израненного и умирающего, имела ту же силу, что имеет Империо, если бы ею одной можно было ещё глубже вдавить свою слегка подёргивающуюся от нетерпения палочку в мальчишку напротив без риска прикончить его… Ненависть, невыразимая и безотчётная, пульсирует в пространстве промеж них, поочерёдно затапливая их обоих, отравляя души и туманя рассудок; она практически осязаема и соединяет, уравнивая, как вода, непрерывно циркулирующая в сообщающихся сосудах. Рабастану хочется, чтоб в опалённых лёгких был воздух рявкнуть на парня, чтобы был потенциал подняться на ноги, отряхнуться, пригвоздить его к полу коленом, прижатым к вздымающейся груди, или небрежно наступить на шею носком сапога. Хочется вывернуть за спину запястья и связать, лишить его шанса пошевелиться и сражаться, вынудить до рези внимательно смотреть в лицо - как в мутное, щербатое и испещрённое трещинами и разводами зеркало, и до судорог – узнавать. Себя, в азарте ушедшего куда-то очень далеко от прежде родного дома, раньше думавшего – за красивой мечтой, а позднее оказалось – за призраком, миражом, и разучившегося возвращаться по собственным следам в безопасные места. Своих друзей, так и не сумевших отыскать путь в мирную жизнь – или нишу для себя в ней даже через месяцы и годы с тех пор как прах павших опустили в остывшую землю, а во дворах контор и школ разбили цветники в их честь, скудные и до смешного сиротские. Мудрых учителей, чьи уроки продержались лишь до первой гибели или первого убийства, до первой грязи на трясущихся пальцах и первого проклятия, от которого вкусил… не извращённое удовлетворение ли?.. не затаённую радость?.. Хочется, чтобы тот вглядывался неотрывно – и постепенно наблюдал, как война стёрла все отличия, превратив их из некогда живших в существующих, одержимых лишь жаждой мести и день за днём медленно иссыхающих в бесплодной погоне.
Хочется выть.
Он озвучивает вопрос и получает ответ ещё до того как слова придают ему форму полутрущобных и непристойных ругательств: он в повороте головы, в сведённых лопатках, в том, как белеют костяшки на руках, удерживающих его заходящееся сердце в нём. До сих пор в нём. Рабастан чувствует, он совершенно убеждён: где-то в душе его враг носит такую же рану, как у него на теле, сквозную рваную дыру с воспалёнными краями под добротным костюмом, и под всей его бронёй, основанной на вере в свет, она моментально вскрывается от того, что он, сам не догадываясь, попал в неё ржавым ножом. Он полагает, разумеется, что тот не прав: даже в лучшие времена и на лучших пирушках в дружеском кругу он редко развлекался с жертвами Милорда – это было однообразно, скучно и пачкало выдраенные полы в парадных залах их роскошных усадеб. В любой дракклов раз они вопили, бросались на него, угрожая расправой, как будто положение его самого отличалось от их; на мантии оседали их напрасные слёзы, а паркет уродовали там и тут кривые царапины от обломанных ногтей. Нет, это было прерогативой Сивого или Макнейра - мольбы и исступлённые рыдания, дыба, испытывающая сухожилия и соединения суставов на прочность, блики огня на лезвии секиры и багровые отпечатки лап, до глянцевого чёрные в серебристом мерцании Луны. Однако Рабастан всё же старается сконцентрироваться, с трудом перебирает в памяти минувшие дни, перепутавшиеся, слипшиеся в скользкий окровавленный ком, - просто потому, что сдохнуть сегодня из-за дня, который толком даже помнишь, – абсурдно.
- Как… овощи.
Это похоже на озарение.
В том доме тоже были овощи – обжаренные со свежей зеленью, пара ложек, оставшихся в салатной тарелке от ужина, собравшего за широким столом всю семью, считавшую, что они под надёжной защитой, ведь Тот-кого-боялись называть все маги, внезапно исчез. Из окна небольшой кухни были заметны мягкие и уютные отблески ламп за задёрнутыми занавесками в коттеджах, теснящихся на некотором расстоянии, и фигуры владельцев, не способных заподозрить, что творится прямо за соседним забором. Там вообще много было всяких вещей, с которыми любопытно было бы познакомиться тщательнее и проштудировать: стопки книг в истёртых переплётах, а иногда – вовсе без него, с мятыми закладками и форзацами, исчёрканными в мгновения размышлений. В ящиках комода, тут же перевёрнутых вверх дном, – письма, распечатанные и нет, с каплями сургуча на плотных конвертах и расплывшимися буквами – от непогоды снаружи или от слёз?.. – на папиросной бумаге; два десятка корчащихся в пламени фениксов. Так по-глупому странно: из всей разгромленной обстановки, из кучи важнейших планов и карт он обратил внимание на капусту брокколи и гороховые стручки, вмиг ставшие месивом на усеянной осколками от брызнувшего фарфора и стекла плитке. Это спустя наверное две-три минуты после того как на участок легли, как прозрачный купол, чары непроницаемого безмолвия, в котором безразлично уже было, подведёт, скрипнет ли ступенька крыльца или хлопнет дверь на зимнем ветру.
И до того как в доме раздались крики.
- Ты ошибся, мальчик, - тихо шепчет Рабастан, и улыбка, тронувшая его посиневшие разбитые губы, обнажает дёсны и скол на боковом резце; он знает теперь всё, и имя тоже – его смаковали репортёры и выплёвывали Пожиратели, - но не произносит вслух. Имена, фамилии – это для близких друзей, для врагов, побратавшихся в битвах, которыми ими, как выяснилось, стать не суждено; здесь, в остове избушки в море пшеничных колосьев, есть только Мальчик и только Мертвец. - Ты убил не ту змею, - тюремщики Азкабана две недели обсуждали, как это было, Рабастан видел в их каморке вырезку из майской газеты; он представляет нечёткое фото и улыбается оттого, что не один его мир рушится, осыпаясь под ноги горстью пепла, под небом Оверстранда. - Та, кого ты так стремился найти, уже давно сгнила. Он ощущает удовольствие от этих слов: та, которая обязана была принести наследника их роду, а принесла несчастья, та, которая никогда не принадлежала Рудольфусу так, как положено принадлежать жене… уже. давно. сгнила.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-11 23:54:50)

Тесная комната наводняется призраками.
Дни отматываются назад в неудержимом стремительном беге, как под воздействием маховика, чьи золотые шестерёнки, оси, мерцающие сталью, и тугие пружины в недрах хрупкого и изящного корпуса с лёгкостью приводят в шевеление время. В них мельтешат истерзанные, но сосредоточенно-суровые лица, столицы, объятые как фитили пламенем, и пустынные провинции, куда война добиралась на страницах газет и крыльях почтовых сов, переполненные госпиталя и обезлюдевшие усадьбы. Рудольфус, молодой, без сетки шрамов и трости, помогающей ему ходить, отрывается от выпотрошенного секретера у окна с задумчивым видом и постукивает пальцами по заросшему подбородку в поисках ответа на загадку, довлеющую над ними, как меч: где Он?.. Белла отбрасывает с красивого бледного лица, уже подточенного мукой и безумием, капюшон с меховой опушкой, и её кудри, чёрные, как смоль, рассыпаются по плечам, задрапированным в зимний дорожный плащ, чуть припорошённый снегом. Крауч, самый юный из них, вошедших незваными в средоточие установившегося не очень прочного ещё мира и играя спустивших хаос с поводка, нервно и настороженно обводит зал и скопления теней в углах лихорадочным и жадным взглядом. Невидимый хлёсткий кнут, опережая висящий на поясе настоящий, враз подсекает обездвиженных и молчащих Фрэнка и Алису Лонгботтом под коленные чашечки, и палочка Рабастана тут же упирается мужчине в разбитый висок. В его сознание проникают как в небрежно разомкнутый шлюз беспорядочные образы – вся сбивчивая память о первых свиданиях и полночной подготовке к школьным экзаменам, о хогсмидских уикендах и часах, проведённых в убежищах Ордена. Он устраивается вместе с ним на министерскую стажировку и до хрипоты спорит с родителями, выбирая в каталоге мебель для будущего собственного дома, допоздна торчит в кабинете Грюма и мягко целует жену в макушку перед сном. Воспоминания затягивают его, как бездонный таинственный омут, взбаламученный страхом за жизнь единственного сына в детской наверху, это отдалённо похоже на нахождение иголки в сарае, захламлённом по соломенную крышу и даже выше неё всяким барахлом. Оно быстро множится, как надёжно укрытые в Гринготтсе фамильные вещи, Рабастану попадается что угодно, кроме того, что действительно нужно, и тогда вдруг на выручку поспевает не человеческий, неистовый от выплеснувшейся досады вой.
Круцио, круцио, круцио…
Рабастан вздрагивает, и картинка, ожившая в его мозгу, дробится как в цилиндре калейдоскопа на отдельные звуки и цвета, слова и действия, давно и безвозвратно ушедшие в небытие, отболевшие и понёсшие наказание. Дом в пригороде Лондона со стоном проседает и съёживается, обращаясь в обтёсанную стихией и годами сторожку в два этажа, затерянную за полосами пашни и смолистыми стволами в сосновом перелеске на северном побережье. С него облетает, обнажая над головами свинцовое в сизой дымке небо и верхушки деревьев в пепельном мареве гари, узорчатая черепица, а на фасаде бревенчатых стен расцветают изъеденные как кислотой проплешины от ненасытного буйного огня. Лопаются стёкла и лаковое напыление на лестничных перилах, а столы, стулья и шкафы, аккуратно и заботливо расставленные по местам, сваливаются в кучу так, словно какой-то капризный великан взял и с силой встряхнул всю избу. Силуэты друзей и противников блекнут под лучами пробивающегося из-за облаков солнца и бесшумно отступают за пределы видимости, - но не растворяются совсем, и Рабастан ощущает, как пристально смотрят они на него сквозь декады и века. Десятки людей, что были готовы драться за то, чтобы другие – те, кого они никогда раньше не встречали, - могли жить, создавать семьи и растить детей в мире чистокровных магов и попирать сапогами их исконные права. Десятки людей, что были опорой общества и его лучшей частью - и пожертвовали здоровьем и богатством, свободой и честью, репутацией и перспективами, кинув их к ногам полукровки с ручной змеёй из древнего затухшего рода. Все они были сегодня вокруг него – нарушавшие покой и его защитники, консерваторы и бунтари, палачи и мнимые мученики – все они обретались здесь, в этом помещении, наблюдая за двумя возящимися на полу и безмолвно ожидая… чего?.. Оправданий? Правосудия? Быть может, - мелькает где-то вздорная, нелепая и отрывистая мысль, - это и есть война: борьба не с тем, кого тебе представили врагом, а с самим собой и с мертвецами, сопровождающими тебя, война, которую они всухую проиграли ещё до того как схватили оружие. И что это – странный триумф или абсолютное поражение – в том, чтобы после всех боёв, слёз и рядов могил под белоснежными венками двое, проданные, назначенные на пост или забытые, сидели на прахе, крови и костях отдавших за них свои короткие жизни – в тот же день или за пять, семь, сто лет до.
И просто разговаривали.
- Ты не знаешь, - Рабастан тихо насмешливо хмыкает и сразу расплачивается за мимолётное превосходство не особенно долгой, но острой, будто укус шершня, болью в сломанных рёбрах. – Ты – веришь, мальчик. Знаю из нас двоих только я. Чтобы уменьшить вес тела на левый локоть, он облокачивается затылком на жёсткий выступ – угол комода, низведённого до груды досок, или старого дивана, или кирпича, выпавшего из каминной кладки, так же, как и всё тут, вмиг обернувшейся рухлядью. - И я знаю, - хрипло продолжает он, - что если бы они тогда держали в руках палочки, я бы убил их обоих – слышишь? – их обоих, парень, и спал бы спокойно, потому что мы все были на общей войне, а на войне существует лишь одно правило – убивай или сам скоро сдохнешь. Он внезапно видит их со стороны – застывших на пыльном замусоренном полу в абсурдной неудобной позе с ладонями, сомкнувшимися на горле одного и сердце второго, и, скривившись, добавляет: Мы с тобой исключение, но это вопрос времени. Глаза склонившегося над ним Лонгботтома, неверящие и почти просящие в чём-то сознаться, впиваются в его, но ему больше нечего им дать – даже одну маленькую хвастливую ложь из минутной жалости к его горькому промаху, одну ложь, которая никогда ни на что не сумеет повлиять. Не ему теперь жалеть, не ему, постепенно умирающему из-за женщины, которой он не желал, - умирающему не по роковой любви и не по безрассудному порыву – по чудовищной ошибке и одинаковой фамилии, по тому, что звалось замешанными на крови узами. - Но в ту ночь я даже не... - даже не что?.. Даже не смог присутствовать, трижды за вечер выходя в занесённый притихший сад, якобы убеждаясь в отсутствии слежки, и трижды бесцельно и тупо стоя на скользком пороге и мечтая остаться там, на перепутье тропинок за границей заглушающих чар? Сейчас Рабастан уже сам отводит взгляд, гася в себе звенящие отголоски тех диких воплей и отчаянной мольбы как живое свидетельство его юношеской слабости и чужого фанатизма, не хочет каяться в них, хотя это и неважно. Важно лишь то, что
- Я был там. Но не я свёл их с ума.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-15 20:20:59)

- Возможно, - Рабастан не спорит, оставляя без внимания оскорбление, лишь едва передёргивает плечами под драной рубашкой, и то, как это звучит, напоминает о том, что они – до сих пор - на войне, незаметно, как-то исподволь приучившей так безразлично рассуждать о собственной гибели. - Или наоборот. Когда двое магов берутся за волшебные палочки, кто-то из них всегда гниёт. - Он сглатывает горечь дыма и древесной стружки и кислый привкус из недр свербящей памяти и устало глядит на сгорбившегося мальчишку. – Не веришь? Думаешь, в моей чёртовой жизни не было моментов, когда я хотел, чтобы всё закончилось тогда же? – двадцать-двадцать пять лет назад Рабастан мог распять усомнившегося в том, что Лестрейнджи бессмертны, и вот что с ним стало теперь… Ещё одна вещь, которой отравила его мясорубка, когда-то звавшаяся сражением за идеал: жалеть в алкогольном тумане, что по-прежнему вынужден жить, до тошноты отчётливо видя, что живёшь напрасно – и втайне презирать себя за эту малодушную жалость. Он отстранённо смотрит, как робкий солнечный луч вспарывает мутную, чуть набухшую синеву у края тучи и дюйм за дюймом ползёт к дыре, зияющей вместо окна, вызолотив острые щепы со слезами полироли и лака на них, копьями торчащие из голого скелета рамы. В центре палитры из всех оттенков фиолетового с мазками перламутрового и серого, вырвавшись за пределы досягаемости и слышимости, парит над долиной какая-то птица; Рабастан не в состоянии разобрать, кто это, но искренне завидует ей.
Если бы только и у него были крылья…
- Так было бы, пожалуй, лучше для всех, - он старается заставить себя заткнуться, сконцентрироваться и прекратить сентиментальничать с проклятым гриффиндорцем, но получается плохо, как будто заодно с кровью иссякло его желание соответствовать и ожиданиям окружающих. Мозг упрямо твердит, что так было бы и впрямь лучше: убив владельцев открыто, они бы успели покинуть дом до прибытия мракоборцев, или срок заключения уменьшили бы за неимением отягчающих, или небытие избавило их с Руди от доли беспомощно следить за затуханием своего рода… Сотни, тысячи «если бы», клубок развилок и троп, увлекающих фантазию – к обещанной славе ли или к безымянной могиле - и вдребезги разлетающихся о визгливое «Круцио», так же как от пары «Бомбард» разлетелось всё стекло, находившееся в пригородном коттедже. - В бою убивать легко, а вот когда остынешь… - Раба умолкает, потому что тела гораздо красноречивее фраз: руки парня лежат на его груди холодные, как лёд на тлеющих углях, не раздувая угасающую в нём жизнь заново, но и не торопясь отнять её. - Надо было и тебя сразу прирезать, - его голос угрюм, хотя по громкости похож на растерянное ворчание, а не реальную угрозу, но запястье замерло и палочка вопреки ему не впивается глубже в шею, словно вопрос тут лишь в его, рабастановом, милосердии. С размаху нарваться на те же самые грабли – а он ясно вдруг осознаёт, что они действительно точно те же и что этот – сын тех, – комично, нелепо и досадно одновременно, небо шутит жестоко и уже начинает повторяться; круг обязан замкнуться, а их история – завершиться.
В этот раз кто-то из них должен сгнить.
- Не меняет? – переспрашивает он; эта непокорность отчего-то обжигает внезапнее, чем щелчок хлыста над головами Лонгботтомов, и рождает обиду – не на орденца, хватающегося за свою веру, а на неё, за то, что сбежала, бросив их с братом расхлёбывать кашу, которую заварила. - До тебя не дошло, мальчик? Что ж, я могу рассказать подробности, - цена истины – жизнь, и боль, и шанс почувствовать солёную воду на коже, но Рабастану плевать, её грехи давят на него значительно сильнее, чем свои и чем когда-нибудь бы удалось пальцам на помятых костях. - Она хотела выяснить, куда подевался Тёмный Лорд, понимаешь? Хотела, чтоб я немного покопался в их воспоминаниях, выведал, где авроры заметили его перед исчезновением… Но они не знали ничего… Их драккловы мысли были забиты отчётами… и хоть бы один бой… Его губы искривляет судорога, и он едва сдерживается, чтобы не сплюнуть: перебродившая и окаменевшая, память о той ночи мгновенно наполняет рот желчью, оправдания тоже не добавляют сладости; он ощущает озноб, лёжа в пятнах света, и от этого страшно. - Я предостерегал… говорил ей, что это требует времени и большой тщательности, но ей было невтерпёж подождать… Она посоветовала проветриться, раз я ни на что не гожусь, понаблюдать за другими домами – и я так и делал, потому что находиться внутри было невыносимо. Молокосос, что был с нами… Его пару раз вывернуло прямо на пол. Он был настоящим идиотом, как ты. Как все мы, - взгляд, лихорадочный и блестящий, отрывается от трещин, змеящихся по побелке потолка, и бойни, разразившейся за бесчисленные десятки лиг – и лет, - и, сфокусировавшись, встречается с глазами Лонгботтома. – Я был там. Я знаю, - кто-то из них уже недавно произносил это с тем же отчаянным упорством, или то было где-то ещё, не с ними и во сне?.. – Когда старина Грюм нас взял, она смеялась… хвасталась, что сумеет вызвать этим воспоминанием Патронуса… - он спотыкается, опускаясь до глухого шёпота. – Если так неймётся ненавидеть меня – ненавидь за это.
За то, что я её не остановил.
- Ты знаешь, почему я не мог поступить иначе, ведь так? – непривычно спокойно и буднично любопытствует он – тем же тоном уместно было бы уточнить, любят ли гоблины Гринготтса свои подземные сейфы, – и, хмыкнув, кивает себе, не утруждаясь ответом. - Да-аа. Конечно, знаешь. В тебе чистая кровь. Тебя наверняка учили тому же, чему и меня. Семья священна. Это самый первый урок. Им нельзя пренебрегать. Ты можешь пожертвовать чем угодно – честью и деньгами, справедливостью, даже собственной шкурой, - но не ей. А если не учили, - Рабастан не спеша осматривает избу: чёрные провалы и углы, картины, сметённые со стен, неликвидируемую разруху и неуютное опустошение там, где ещё накануне царил мир, - и издаёт смешок, тут же резко всхрапывая от боли, - ты и сам прекрасно усвоил его.
Их обволакивает безмолвие. Одна за одной минуты и секунды тянутся, как густой сироп, и мысли, обгонявшие друг друга галопом и походя будившие в душе всё низменное, безрассудное и варварское, ворочаются, как пара неуклюжих гранитных плит. Дрожь унимается и перестаёт сотрясать всё тело, но Рабастан чувствует, что она украдкой лижет ему ступни, лениво, но неумолимо подтачивая его, как прибой, накатывающий на песчаный берег и забирающий обратно в море его крошечную часть. - Твоя очередь, парень, - тихо и хрипло окликает он, и его ладонь, скребнув по пыльным доскам пола, настойчиво смыкается на запястье зажимающей рану руки, когда Лестрейндж с усилием приказывает себе привстать. – Скажи, как она умерла. Миг – и слова облекаются в плоть, соскальзывая с языка быстрее, чем он успевает усмирить их, а в воздухе повисает не выраженное, выросшее из детской ревности и зависти, постыдное, не достойное такого как он и лишь ему единственному принадлежащее:
Скажи, что она страдала.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-18 23:30:41)

Я разливаю боль без угрозы –
Выпей со мной до дна!
Что ж ты боишься, кровь или слёзы –
Это лишь сорт вина.

Отныне он знает.
Слова звучат, и ещё один паззл ложится на своё место, закрывая дыру, выщербину, выбитую в непослушной памяти в пылу боя и делавшую события 5-летней давности даже более размытыми, чем те, что пришлось пережить уже в прошлом столетии. Ещё один призрак, бесплотный, но властный отходит от него, тряхнув гривой из густых, тёмных без проседи волос, и становится историей и воспоминанием, лицом на фамильном гобелене в пустынном парадном зале покинутого поместья. Ещё одна загадка решается, ещё один вопрос, застрявший где-то на изнанке подсознания, не дающий спокойно жить и медленно разъедающий душу, обретает ответ, ещё одна правда снисходит на ещё одного человека, не понимающего толком, как с ней следует поступить. Рабастан впивается в мальчишку требовательно, ища в его глазах подтверждение, но секунды текут, и в его взгляде остаётся всё меньше вызова; там растёт растерянность, и он поводит плечами, так, словно ёжась от испытываемого недоумения. Истина обязана была быть ошеломляющей – кровавой и мрачной, режущей слух и в то же время ласкающей его, под стать тернистому пути, об окончании которого шла речь, а оказалась… обыкновенной, до нелепого прозаической, в сущности укладывающейся в два факта: погибла в бою. Рабастан прислушивается к себе, веря и не веря в это, и всполох удовлетворения – она умерла достойно, не посрамив напоследок ни чести семьи, ни своего господина, в окружении врагов, на поле сражения, смешивается с ширящимся разочарованием – она умерла легко. Он ненавидит её и гордится ею, ругается, проклинает и втайне уважает её, презирает слепое и фанатичное служение тому, кто стал причиной краха их мира, и восхищается верностью, не позволившей сдаться там, где отступили прочие. Все, включая Руди. Включая его. Покойница, утратившая даже могилу, растворившаяся где-то там, в дыму и пыли, между трупов и тех, кто пытался отомстить за них, она продолжает быть живее их всех, уцелевших, выкарабкавшихся, но с тех пор обречённых скитаться по земле, выискивая и не находя неприятеля, с которым сошлись в тот год. Не чересчур ли иронично, что и стоя сам одной ногой в разбитом гробу, он принуждён говорить о ней? С сомнением спрашивает он себя, могла ли её судьба и в парне-гриффиндорце все эти годы будить такие же спутанные, противоречивые и растравляющие чувства.
- В бою, - повторяет Рабастан с расстановкой, будто бы пробуя фразу на вкус. Главное сказано, но правда почему-то не приносит умиротворения и глубоко внутри по-прежнему саднит это ощущение какой-то необъяснимой незавершённости. - От руки другой чистокровной. Обо мне наверняка напишут так же? – он невесело усмехается в окровавленную бороду, не рассчитывая всерьёз на то, что мальчишка отзовётся, а уж менее всего – на то, что тому небезразлична участь кого-то из Пожирателей Смерти из Ближнего Круга. Это почти абсурдно: чем больше Рабастан в жизни стремился хоть как-то отгородиться, отмежеваться от чужачки, приведённой в их род непреклонной волей отца, тем сильнее обстоятельства и война сплачивали их вопреки желанию и здравому смыслу. Один дом, один хозяин, безжалостный в равной степени к своим оппонентам и к преданнейшим соратникам, одни задания, сводящие бок о бок в кишащих крысами и червями трущобах и в хаосе битвы… вот сегодня – один некролог и уничтоженное наследие. Рабастан облокачивается на лопатки, уперевшись ими и ноющим затылком в шершавые доски стен, не торопясь выпускает руку парня из пальцев – так, точно удивляясь, что они вообще соприкоснулись, - и молчит, прежде чем хрипло добавить: - Видишь, - солнечный луч падает наискосок на лоб и губы, освещая запёкшуюся на них кровь, - семья – это наша суть. Как я и говорил, верно? Ради семьи можно всё. Даже убить Беллатрису, мать её, - кашель, - Лестрейндж. Нам не дано выбирать семью, мы можем лишь защищать её.

- Ты её ненавидишь? – интересуется он спустя минуту или две, когда утихает стук в висках, родившийся от неосторожного шевеления, и перестаёт рябить в уставших глазах. – Ту женщину, которая её убила? Отняла у тебя возможность поквитаться. Из-под тяжёлых полуприкрытых век Рабастан всматривается в мальчишку оценивающе, без скрытой издёвки, на одно мгновение почувствовав, что и сам способен познать те эмоции, которые его тогда обуревали. – Тебе стыдно за то, что ты не можешь ей этого простить? Вздох даётся с некоторым трудом: бок горит, равномерно и болезненно пульсируя под плотно прижатыми к нему уже не дрожащими ладонями, и воздух царапает ему закопчённые лёгкие, даже когда проникает в них крошечными глотками. – Не горюй о том, что не расправился с ней сам, - он глядит отстранённо, куда-то мимо сидящего Лонгботтома, мимо обломков мебели и осколков посуды, за провал, зияющий в фасаде сторожки, в давно минувшие дни. – Не спеши превращаться в убийцу. Он морщится от боли. - Ваши так часто наказывали мне держаться подальше от боёв, что я был готов прикончить кого угодно, лишь бы доказать, что я чего-то стою… Дамблдор, Скримджер, Грюм… - имена выстраиваются в ряд, такие же мёртвые, как их упёртые обладатели, - это было сто лет назад, когда я был в Министерстве стирателем. Я тогда думал, что они просто считают меня юнцом… недоросшим до того, чтобы участвовать в настоящих операциях… что они не хотят делиться со мной своей славой… - он тихо ухмыляется, высмеивая свою молодость и всё-таки тоскуя по ней.

- Урок, который я не выучил.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-08-02 11:57:08)