«У святых от гнева темнеют лица:
"Как посмел ты, грешник, сюда явиться?
Сатаною жил, Сатаною сдохнешь…»
Канцлер Ги - Песня Чезаре Борджиа

Вопрос, о который разбиваются все аргументы: «И что дальше?». Золотые галеоны, серебряные сикли, мелкие бронзовые кнаты – звенят в карманах, блестят в руках. Это новое перо, ничем не разбавленные чернила, ароматный чай и хорошее вино, чистая наволочка. Это улыбающийся судья, иностранный посол, обещающий содействие, банкиры, жмущие руки. Но вокруг всё те же заброшенные хибары посреди глухого леса, волки, и старые друзья, которых ты не узнаёшь, и с которыми не о чем говорить. А на чистых белых подушках снятся сны, полные грязного страха.
С момента возвращения в Англию прошло пять месяцев, и столько же с тех пор, как сгорел дом. Четыре месяца назад пришёл Фенрир и вернулся Барти. Чуть больше трёх – снова существует Эмилия Роули. Тридцать восемь дней, как Пожиратели Смерти на свободе, и ровно месяц нападению на Гринготтс.
"Мне кажется, проходят не дни и недели, а жизни. Я погибаю каждый месяц, и снова возрождаюсь. Я умер в огне в родительском доме, не смог вовремя выбраться и задохнулся в дыму. Потом метнул ту бутылку не в стену, а в голову Фенриру, и он убил меня. Пытался вернуть Эмилии обручальное кольцо, и попался бандитам где-то в подворотне Лютного. В Министерстве попал под руку аврорам. В Банке убит Уильямом Уизли, спасающим свою жену. Говорят, у кошек девять жизней, а сколько осталось у меня?"
И самое сложное было даже не в том, что нет больше дома – на те деньги, что сейчас были в руках, можно было не только купить роскошный дом и землю, но и основать своё дело. Конечно, не здесь, не в Англии. Гораздо дружелюбнее Европа, или всепрощающая Америка. Можно оставить часть денег Фенриру, в уплату за помощь и лечение Алекто, пожелать удачи бывшим соратникам и уехать. Забрать Барти и сестру, начать новую жизнь на земле, не знающей их грехов. Пусть руки грязные, но кровь всё ещё чистая. И что это будет? Очередной малодушный побег, или единственно верное решение?
«Никогда не попадал в зыбучие пески, но, кажется, могу с уверенностью описать ощущения. Чем больше пытаешься выбраться, тем скорее тебя засосёт». 
Если присмотреться, как далеко простираются эта ловушка? Среди людей и волков царило оживление, горели глаза, лились речи, но Амикус не видел радости. Или он просто не умел видеть, или вся эта радость была так же фальшива как его собственная. Никто не говорил о далеко идущих планах и не загадывал больше чем на пару месяцев. Никто не знал, сколько раз ещё можно будет воскреснуть. Чем больше продолжалось затишье, тем меньше было радостного энтузиазма и тем чаще бывшие соратники бродили поодиночке. Волки – другое дело. Иногда голову посещала шальная мысль подставиться в полнолуние под клыки Фенрира и стать одним из его стаи, понять, что волки вкладывают в понятие «стая», обрести какую-то цель. Но это тоже было слишком просто, малодушно просто.
Прятаться – трусость, не прятаться – безрассудство. Бежать – малодушие, рваться на баррикады – тюрьма и смерть.
«Выбор не велик. Но какое покаяние, такое и прощение».
Из зеркала на Амикуса смотрел его собственный отец, в лучшие свои годы. Голубые глаза, светлые волосы, не тронутые сединой, загар, прилипающий к бледнокожему англичанину с удивительным упорством. Таким он остался лишь на семейном портрете, который сгорел вместе с домом. А там была семья – живая мать, маленькие дети, не знающие тьмы и крови, и сам отец семейства, чьи мысли занимали банковские счета и деньги, отложенные на новое путешествие.
«Когда отцу было столько же, сколько мне, его сыну было тринадцать лет, и десять лет дочери», - отражение грустно усмехнулось, потому что у Амикуса не было никого.
Сегодня Эрсус Керроу смотрел на мир глазами сына, ужасаясь и удивляясь. И спрашивал, - «Это твоих рук дело?» Амикус отмалчивался. Он шёл, опустив голову и засунув руки в карманы. Каждую секунду он мог наткнуться на какого-нибудь знакомого отца, который узнает эту нехитрую маскировку. Или просто узнает, потому, что все знакомые семьи говорили, что наследный Керроу – копия своего отца. К сожалению, только внешне, характер у него всегда был материнский.
Словно пытаясь испытать судьбу, Амикус шёл в толпу, прокладывая себе путь, извиняясь и улыбаясь. Лицо отвыкло от улыбок, мышцы с трудом вспоминали, как это делается. Зато хмуриться получалось куда лучше. Правда, повод пустячный – просто занятые столики в кафе. Ни одного свободного места, хотя за многими столами всего по одному человеку. Ждут кого-то, или просто не терпят чужого присутствия? Керроу нужно было привлечь чьё-то внимание, увидеть глаза, услышать речь. Смотрите, я Керроу. Амикус или Эрсус? Я хотел бы быть вторым, но родился первым. Кажется, с этого и начались мои ошибки.
- Здесь не занято? – вопрос адресован девушке с тёмными волосами и восточным разрезом глаз. Память подкидывала что-то, связанное со школой, и, кажется, таких девушек было две. Или это фокус памяти? – Прощу прощения, кажется, весь Лондон хочет мороженого от Фортескью.
«А я хочу Лондон, дом, жену и сына. Но для начала – поговорить с человеком. И мороженого, пожалуй, тоже».