Он пришёл, лишь на час опережая рассвет,
Он принёс на плечах печали и горицвет.

Когда Фауст Фоули уходит со Второй магической войны, рассвет ещё не касается тёмной полосы горизонта над подёрнутым зыбким туманом полем боя. Ещё не затухают гигантские костры, разведённые на склонах холмов группами великанов, и от тлеющих обрубков деревьев расползается во все стороны едкий, въедливый сосновый дым. Ещё не разобраны вызванные взрывом завалы в Восточной галерее хогвартской стены, и из-под груды пыльных обломков видны чьи-то ноги в измазанных грязью горных ботинках. Ещё не успели прибыть бригады целителей из госпиталя имени Святого Мунго, и не раз и не два он слышит прерывистое дыхание, сменяющееся в следующий момент зловещей тишиной. Под подошвами чавкает густое месиво из каменной крошки, щепок, песка и прошлогодних листьев, перепачканных кровью, и хрустят, ломаясь, сухие ветки. На кусте боярышника висит мантия с на четверть оторванным обугленным рукавом и эмблемой факультета Рейвенкло, вышитой на некогда добротной чёрной ткани. После нескольких часов ярости и боли безмолвие, медленно воцаряющееся над изрытыми ямами окрестностями замка и неподвижной гладью озера, ошеломляет. Измученное практически суточным бодрствованием и постоянной бешеной концентрацией сознание уже не в состоянии нормально расслабиться, поэтому мозг сам по себе продолжает лихорадочно фиксировать суету, хаос и ад.
Фауст перешагивает через корявый пень, вероятно, вывороченный пресловутым великаном и далеко распластавший скрюченные корни, и оглядывается, держа палочку наготове. Позади, прижавшись небритой щекой к ломкой траве, постепенно остывает тело молодого парня, самоуверенного выскочки из числа членов Ордена Феникса. На его лице так и застыло удивлённо-непонимающее выражение, и даже стоя к нему спиной, Фауст отчётливо ощущает, как остекленевшие зрачки покойника буравят его где-то чуть пониже саднящей левой лопатки. От этого пристального внимания неуютно и совсем немного досадно, потому что он не собирался убивать – собирался просто уйти с этой затянувшейся бойни, укравшей у него 20 лет. Если бы не инстинкты убийцы, опережающие рассудок, если бы этот юнец не подкрался, скрытый ночной тьмой, если бы его не выдал неосторожный поспешный замах, если бы, если бы, если бы… И когда долговязая тощая фигура – ещё одна! – внезапно выныривает прямо перед ним из белёсого марева, Фауст чувствует себя так, как если бы все годы битв вдруг решили разом навалиться на него в этот день.
Уйди, - отчаянно просят глаза Фоули, пока двое, сохраняя дистанцию, огибают трухлявый пень, а сам он предупреждающе-раздражённо рычит «прочь с дороги», - давай, опусти палочку и уйди. Уйди живым, пока ещё можешь. Не заставляй меня тебя убивать. Притворимся, что мы не знакомы. Сделаем вид, что не встречались. Я даже прощу тебе твою наглость. И то, что ты обратился ко мне в таком тоне. Посмотри, ещё темно, и рядом с нами никого нет. Когда утро наступит, уже ничего не изменишь, но пока… Пока ночь, и наша судьба – у нас в руках, наше будущее – у нас в руках, наше всё – оно у нас ещё есть… Жаль, что татуировку на руке уже не свести, но это не главное. Ты ещё сумел бы добраться до дома и замести все следы. И твоим отцу и матери не пришлось бы тебя оплакивать. Ну уйди, а…
Но Пожиратель, растерянный и взбешённый, разочарованный тем, что их Повелитель отсиживается где-то в лесу, пока его слуги отдают свои жизни непонятно за что, не желает оставаться в этой ночи один. В пятидесяти ярдах от них кто-то бросает «бомбарду», и от оглушительного взрыва на пару томительных секунд мир утрачивает звуки и бег времени останавливается. А когда оседает пыль, Фауст читает по бескровным губам одно слово – «круцио», и его глаза снова тут же становятся холодными и обречённо-пустыми, а взгляд – острым, как нож.
Смерть соскальзывает с кончика палочки в виде зелёной вспышки, как стрела, рвущаяся уйти в полёт, завершающийся в сердце врага. Фауст зябко поводит плечами и подняв воротник плаща, активирует порт-ключ. Он уходит с войны, но она всё ещё упорно идёт за ним по пятам.
Вернувшись домой, Фауст приказывает домовику подать ему в кабинет чистую одежду, которую получает выглаженной и сложенной аккуратной стопкой спустя буквально минуту, а из винного погреба - бутылку французского коньяка постарше. Затем отсылает эльфа, отстёгивает ремень, перехватывающий пояс заляпанной землёй верхней боевой мантии, снимает её, мягкие сапоги, нижнюю рубашку, брюки, кидая всё это в кучу на полу и сжигая пропахшее дымом тряпьё невербальным «инсендио». Переодевшись, наливает в пузатый бокал чуть больше половины и, придвинув кресло к разгорающемуся пламени в камине, садится в него, блаженно вытянув ноги, уперевшись затылком в изогнутую спинку и сжимая подлокотники едва заметно побелевшими от напряжения пальцами. Ещё есть короткая отсрочка до утра: в том, что за ним скоро придут, он не сомневается абсолютно и гадает только о том, как именно произойдёт этот визит – будет ли это один человек, напарники или целый отряд (вот уж честь), вышибут ли они входную дверь или попытаются выставить себя цивилизованными людьми… Он не так уж долго размышляет об этом, когда снизу до него доносится настойчивый стук дверного молотка и шум. Началось, - Фауст чуть задерживается, прежде чем рывком встать и покинуть комнату. Что бы его там ни ждало, он готов к нему.
- Всё в порядке, Стивенсон, - он спускается как раз в разгар их спора с каким-то юношей на пороге, и при виде хозяина эти защитники его покоя тут же умолкают. Фауст кивком отпускает обоих и тщательно рассматривает незваного гостя. – В чём дело? Я не выписываю газет и я уже знаю, как бороться с инферналами, - да, Рождество уже было, но раз уж Лорд пал, то почему бы и ещё каким-то чудесам не случаться 2 мая, а мальчику не быть одним из всех этих волонтёров?.. Но мысленно Фоули вспоминает регистрационный номер камина своего адвоката.

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:44:41)

Когда Фауст жестом велит ему уйти, Стивенсон весьма выразительно фыркает – так, чтобы услышал исключительно хозяин, - и Фоули хочется закатить глаза. С тех пор как молодой мужчина, только возвратившийся из Франции, обучал непоседливого мальчишку быть джентльменом, минуло более тридцати лет, но он, по мнению дворецкого, кажется, остался всё тем же. Ни пост, занимаемый Фаустом в Министерстве Магии, ни то, что он глава именитого и уважаемого обществом рода, что ему, гиппогриф задери, уже 40 лет, что у него есть почти взрослый сын и даже была парочка любовниц из светских львиц, не являются почему-то веской причиной, чтоб наконец избавить его от этой сомнительной опеки. Забирая Стивенсона из его полуразвалившейся хибары на окраине Лондона, где тот жил впроголодь, перебиваясь с чёрствого хлеба на воду, и пожизненно нанимая его в штат, Фоули вовсе не имел в виду, что приобретает няньку; ему вообще необходим был уход за домом, разорённым в годы повальных обысков, а не за самим собой. Фауст убеждён: если он, придя вечером с работы, обмолвится чем-то типа «мой дорогой Стивенсон, я убил английскую королеву и её тело вряд ли придаст гостиной шарм», тот молча подожмёт губы, как пять секунд назад, и пойдёт переодеваться и подыскивать лопаты, чтоб закопать усопшую с должными почестями. Но если не дай Мерлин, Моргана и все четверо Основателей ему не посчастливится опоздать к ужину, отказаться пить традиционный пятичасовой чай с ромовыми бисквитами или даже просто захандрить, плюя в потолок спальни, а не улаживая государственные дела… о, он быстро позавидует тому пресловутому трупу в монаршем венце. Фауст вздыхает – бедняга Стивенсон, он способен снести столь многое, даже патрона – беглого Пожирателя Смерти, но не пренебрежение однажды заведённым порядком. А ведь есть куча вещей, которые гораздо значительнее, чем то, восколько ложится спать переставший быть ребёнком воспитанник – например… Фауст чуть-чуть прищуривается, пристальнее вглядываясь вдаль. Куда-то, где…
- Извините, - говорит он, отодвигая парня, чтоб оценить масштаб и глубину бедствия. – Мда, так и есть, - грустно констатирует он, опять поворачиваясь к аврору, замершему на ступенях крыльца. – Вон, видите эту клумбу? На ней нарциссы до сих пор не расцвели. И не расцветут, если за ними не ухаживать, - это он добавляет уже тише и сердитее, явно найдя, куда ему направить с себя всю энергию слуг и как отвязаться от них. Не дождавшись ответа и ни капли сочувствия, он, ещё раз взглянув, замечает что-то в руках мракоборца. – М? Что тут у вас? – пальцы скользят по выпуклой гравировке и буквам, складывающимся в вычурный девиз. Внизу край ещё острый – если ударить им в артерию чуть ниже подбородка, это не даст наколдовать что-либо вслух… а после этот тип умрёт от удушья… или кровопотери… или разочарования. – Уф, - Фауст моргает и, легонько щёлкнув по звякнувшему значку, всё же отдаёт владельцу. – Ну и каша в голове, подремать бы, - он, посторонившись, освобождает ему дорогу, ведущую в полутёмный прохладный холл дома.
- Вы - Фауст Орест Фоули?
- А вы – Эдвард Алан Кейн, - вполне дружелюбно соглашается Фоули. – И если вы не упырь или вампир из легенд, то вам не нужно моё приглашение, чтоб войти, - на его губах возникает подобие улыбки. – Но спасибо за то, что стараетесь быть вежливым, хотя ваш визит и отвлекает меня от завтрака. Стрелка карманных часов переползает за изящную золочёную римскую цифру V в окружении блуждающих планет, комет и россыпи слабо мерцающих звёзд, и, с неудовольствием захлопнув крышку брегета, он позволяет аврору пройти внутрь. В нетопленой комнате разлито какое-то тихое напряжение, будто война тут ещё идёт и дом в любую минуту страшится различить в саду треск нарушенного аппарационного барьера, крик в предвкушении обнажившего оружие неприятеля или шелест подметающих землю мантий. Кое-где на мебель наброшены плотные чехлы, в недрах камина белеет седая зола, но эльф в потёртой заштопанной клетчатой наволочке вмиг разводит огонь, отблески которого тут же разряжают атмосферу, оживляя обстановку и делая мрачное практически уютным. Предложив Эдварду свободное кресло, сам Фауст садится напротив, закинув ногу на ногу и попытавшись поудобнее устроить локти на широких обитых кожей подлокотниках, и всё так же внимательно рассматривает своего посетителя из мира-без-Волдеморта поверх скрещенных пальцев.
- Итак, мистер Кейн, - мягко начинает Фоули, когда пауза затягивается, чтобы помочь юноше сосредоточиться. – Где же вы были этой ночью?

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:45:48)

Иногда я думаю о всех тех, кто сбежать не смог.
Пред глазами всё ещё пыль, костры, тополиный смог…

Пока Кейн молчит, сосредоточившись на чём-то своём, Фауст с тоской думает о плотном завтраке, чае с клубничным вареньем из запасов Стивенсона, о поджаренных тостах с утиным паштетом и недопитом коньяке, до сих пор сиротливо стоящем на подлокотнике кресла в его запертом кабинете. Он не помнит, когда ему случалось последний раз нормально поесть, и может подтвердить лишь то, что это было очень давно, до того как мир умылся кровью и замер, ослепнув от всполохов заклинаний, а еда, даже изысканная, приобрела вкус пепла, сухой и рассыпчатой горькой золы на кончике языка. От этого момента его отделяет глухая тьма безлунной весенней ночи, мощные взрывы, от которых содрогается вся громада замка и безмолвно кровоточат раны-выщербины, зияющие на каменных стенах и черепичной крыше, тела, без всплеска уходящие в воду Чёрного Озера… От этого момента его отделяют страх и разочарование, сомнения и дикая надежда – и два тела, выпотрошенные яростью и звериной злобой – две изломанные марионетки в траве, мокрой от росы и противно скользкой от расплёсканной крови, - его цена, его финальный рубеж, его едва-едва оперившийся Рубикон. Братская могила в поле, окаймляющем Хогвартс, была арендована Смертью для всех них – безымянный котёл на безлюдной опушке леса, холмики смёрзшейся, кое-как взрытой земли на лугу среди вывороченных пней и цепких коряг, не делающие различий ни по чистоте крови, ни по толщине кошелька. И всё-таки они там, а он – тут, весьма живой и, если временно забыть про голод, здоровый, в уютной тишине дома, сидя у камина мечтает о крепком беспробудном сне в собственной постели без опасений внезапно быть бесцеремонно выдернутым из неё на очередную проверку или срочное совещание в Министерство Магии. Он поводит плечами, чуть заметно поёжившись – то ли от того, что пламя разгорается как-то особенно неохотно и еле-еле лижет дубовые и кленовые поленья, то ли от того, что понимает: аврор Кейн не единственный человек, кто нарушит границы чар охраны рядом с подстриженной изгородью из ежевичных кустов. Отец Фауста косится из-под сведённых бровей с колдографии, заключённой в изящную рамку, его довольно хмурый вид не предвещает никому из них ничего хорошего, и Фоули вполне рад, когда Эдвард всё же начинает говорить – жаль, не то, что от него ждут теперь услышать, но есть у чудес лимит.
- Как пожелаете, мистер Кейн, - он уступает легко, но с оттенком разочарования в голосе, наигранным или нет. – Правда, признаться, я предполагал, будто бы у нас с вами дружеская беседа, а не официальный допрос. Фауст рассматривает свои переплетённые пальцы и огонь, обгладывающий кору с обиженным похрустыванием и без всякого аппетита, лишь на исходе фразы всё-таки переведя взгляд на сидящего мракоборца. Быть жёстким, давить и выяснять отношения пока нет нужды, поэтому своё «…ведь я не вижу при вас ни заверенного ордера, ни министерского протоколиста или хотя бы секретарского самопишущего пера, а при себе – своего адвоката» он добавляет мысленно. - Вы, разумеется, согласны со мной, - он улыбается уголками губ, полувопросительно полуутвердительно, и в этой улыбке отражаются его стремление внести в маленькое недоразумение всю возможную ясность и готовность попробовать ещё раз. И ещё.
- Где были вы… и что произошло сегодня? Пламя выстреливает россыпью шальных искр.
Фауст прикрывает глаза – буквально на миг, пока успокаивается взбаламученная взвихрившаяся память. О, он мог бы рассказать Эдварду многое – такое, что в жилах волшебников застынет кровь. Та самая кровь, которая вызвала эту длящуюся второе десятилетие войну. Та самая кровь, которую глупцы так щедро разбавляют магловской водой. Это был день, когда прошлое и будущее сошлись в том месте, которому было судьбой предначертано быть оплотом безопасности и незыблемости науки, и цвет их общества полёг под косу беззубой старухи, как переспелые колосья – под полумесяц серпа. День, когда зрение и слух лгали, обманывали и безбожно водили за нос, когда шорох в кустах превращался в кинжал, торчащий под шеей, когда силуэты и фигуры двоились и троились, истаивая в предутреннем тумане. День, когда именно там, где ждал минутной победы в бою с одиноким деморализованным кем-то, находил армию, а там, где сердце сбегало в пятки: «окружён!» - лишь насмешливо перекликающихся птиц в зарослях малины и эхо, подхватывающее обрывки слов и глотающее согласные. День, когда лично он умирал, балансировал на краю и возрождался бессчётное и беспощадное количество раз, когда потерял всё, к чему шёл по головам слепцов с 18 лет, и обрёл нечто, о чём не смел в открытую размышлять при власти Волдеморта и его преданных цепных псов. Он врос в этот день, а день врос в него; и они оба были одно.
- Этой ночью, - Фауст говорит медленно, и из его уст это звучит торжественно, словно сказка или древняя легенда, покрывшаяся пылью и овеянная кучей жутковатых подробностей. – Было отбито нападение Тёмного Лорда на всем нам известную школу магии Хогвартс. М-м, насколько я знаю, мальчик сам сразился с ним один на один и выиграл, хотя то, что ему удалось, – не иначе как чудо. Он не называет имён, не уточняет, что за мальчик, но 2 мая 1998 года это кристально ясно и так; пара часов – и они облетят весь мир. – Я прибыл туда сразу, как только мой сын сообщил мне о предъявленном им ультиматуме. Он несовершеннолетний и был эвакуирован, как и другие с его факультета – он учится на Слизерине. Хм, простите, - он обрывает себя, не закончив, и любопытствует как бы невзначай, - вы же в курсе, о чём я, да? Хотя судя по тому, что вы живы, по всему, мы с вами разминулись, - он вздыхает, - едва ли я видел там авроров или хит-визардов. А жаль. Мы бы не отказались от помощи даже кого-то вроде вас, - Фауст чуть усмехается, но тут же спохватывается. – О, извините, я не хотел вас обидеть, - он посмеивается сам над собой и над тем, как это воспримет Кейн. – Дело в том, что… Рискну предположить, что вы не так долго работаете в штаб-квартире мракоборцев, хотя и прошли стажировку?

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:52:02)

- Четыре года назад.
Фауст ошибается на год.
В Министерстве Магии ему приходится встречать по сотне людей не то что в любой будний день, а каждый мерлинов час, и на всех жизнь накладывает свой неизгладимый, ничем не стирающийся отпечаток. Внутренняя политика, как и таинственный Восток – дело весьма тонкое и не терпящее суеты и глупых поступков, так что он привыкает узнавать о них всё по походке, жестам и повороту головы. По тому, о чём они говорят, приходя к нему в кабинет держа в портфелях папки из дорогой драконьей кожи и шуршащие пергаменты с проектами законов, и о чём предпочитают умолчать, не затрагивая деликатных тем. По тому, какие костюмы в их платяных шкафах, как начищены туфли и приколоты запонки, на какой именно из разнообразия узлов у них завязан галстук и где стоят галочки в меню на обед. Фауст смотрит на главу отдела: опыт умело прожитых лет и их же груз паутиной повисают на ссутуленных плечах, но едва заметная дрожь в пальцах неумолимо и предательски свидетельствует о том, что уже в ближайшем будущем этот Акелла промахнётся и кто-то другой, моложе и злее, займёт позицию на вершине цепочки – не он ли, вечно скрытый в тени первый заместитель, на шаг опережающий время?.. На секретаршу, уклоняющуюся от его взгляда поверх кип свитков, подготовленных на конференцию: безукоризненность во всём, от аккуратного маникюра и локонов, уложенных в замысловатую причёску, до каверзных отчётов и чистовиков текстов, где от плохого перевода, игры слов, крошечной запятой не там, где надо, и тому подобных нюансов иной раз зависят свобода и благополучие таких, как он, опасно заигрывающих с английским правосудием. На стажёров, осаждающих все десять этажей с наступлением осени и забывающих номера и названия статутов и фамилии начальников: от них разит тоской по острым эмоциям и амбициозностью, соперничающей с наглостью – «спорим, и я так могу!», - и эта жадность провоцирует то брезгливое раздражение, то смутную ностальгию по прошлому, когда, на заре яркой, стремительной и многообещающей карьеры, и он – мог. На Пожирателей Смерти… нет, на них бы, перемолотых, искалеченных, как и сама идея, за которую умирали и отправляли умирать, из-за которой стали кто – заложниками собственного рода, связей, принципов и древних обязательств, а кто – предателем, выжженным с шёлковых гобеленов в парадных залах, он, будь его воля, не смотрел, точно так же, как избегает зеркал в обрамлении золочёных рам, чересчур отчётливо и выпукло отражающих его суть. Безумие прячется на дне их глаз и в жёстком изломе губ, в нервозной настороженности и том, как чутко прислушиваются они ко всем мимолётным звукам, к шороху мантий и скрипу половиц под тяжёлыми шагами. Ему порой чудится, что они – звери, прокравшиеся к человеческому очагу, они – волки, завернувшиеся в овечьи шкуры, и даже ребёнок обличит в них злодеев, маскирующихся под лондонских обывателей. Чудится, Метка до сих пор жжёт кожу, если ей случается находиться в одном помещении с кем-то, кто в войну бился не с ними, и кровь когда-то павших проступает у него на руках, оставляя на них несмываемое клеймо. Заблудившийся волшебный мир годами играет в одну и ту же игру, по правилам которой все всё прекрасно понимают – и все безмолвствуют, притворяясь, что всё хорошо, чтобы не нарушить хрупкое и ненадёжное равновесие.
Сколько лет вы в игре, мистер Кейн?..
У мистера Кейна вид растрёпанного птенца, лишь утром вывалившегося из родного гнезда, ещё не до конца приспособившегося к  тому, что он умеет летать, и оттого путающегося в длинных крыльях. У мистера Кейна нет ни драккла, чтобы хоть как-то прижать Фауста к стенке, заставив его сдать козыри, зато у него приятный голос с располагающими интонациями и добрые глаза. Мистера Кейна не сочтёшь грозным, он не носит форму и знаки отличия и вызывает желание его накормить, подарить ему модный справочник и отправить досыпать. Мистер Эдвард Кейн – воплощение мракоборца в том мире, который грядёт с этого майского дня: честного, объективного и всегда готового кому бы то ни было оказать содействие, если того потребуют обстоятельства и долг и... что там ещё?..
Фауст улыбается Эду.
Он тоже не похож на убийцу.
- Мой сын является наследником того, что вы видите вокруг себя, - он обводит взглядом всё сразу: гостиную и холл, песчаную дорогу и сад, обитель увядших роз, печально раскинувшийся за витражными окнами. – И у него, как и у меня, есть артефакты, помогающие нам поддерживать связь. Само собой разумеется, в них нет ничего запретного или нелегального, однако, - он с сомнением наблюдает за Эдом, - это родовая магия, а она едва ли представляет ценность для вас. Не потому, - добавляет он, предупреждая обвинения в нетолерантности, сокрытии улик и отказе сотрудничать со следствием аврората, - что я подозреваю, будто вы недостаточно компетентны или умны, чтоб разгадать принцип. А исключительно потому, что вы не член моей семьи Салазар, будь во веки веков благословлён за это, и эти предметы покажутся вам обыкновенными безделушками, хотя бесспорно изысканными и качественно сделанными, - если он об этом и сожалеет глубоко в душе, то лишь чуть-чуть. Мне пришёл сигнал от него, - Фауст хмурится, и его переносицу прорезает пара параллельных морщин, - где-то к двенадцати часам, не могу сказать наверняка, но солнце давно село и было совсем темно. Я не в курсе подробностей, но его переправили вроде бы в трактир Дамблдора… мм… Аберфорта Дамблдора в Хогсмиде, затем кто-то из его сокурсников аппарировал, а он активировал портключ – тоже артефакт, ведущий сюда. Сегодня Андрес уже в Италии, надеюсь, вы не собираетесь тащить его в Британию, чтобы ещё раз обсудить детали этой ночи: ему всего пятнадцать и он заслужил отдых. Вы можете уладить все дела со мной. Это не «последняя просьба» и не категоричный ультиматум, не выдвижение условий и не попытка торговаться; что-то среднее – предложение к Кейну почти как к равному, предложение из тех, которые определяют все дальнейшие отношения.
Да или нет, Кейн? Да или нет?
- Поверьте, Эдмонд, - тихо произносит Фауст с новой, какой-то грустной, надтреснутой и усталой ноткой. – Я бы очень хотел быть со своим сыном, - он вздыхает, щурясь на разгоревшийся огонь, и его фраза повисает в воздухе, незаконченная, но, пожалуй, поведавшая о нём больше, нежели Кейн мог рассчитывать когда-либо узнать, допрашивая его, или выведать обманом.

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:50:50)