Когда мощный раскат грома, сопровождаемый всполохом зубчатой раздваивающейся молнии, снова сотрясает здание Министерства, Фауст обречённо вздыхает и захлопывает утыканную закладками словно дикобраз – иглами кожаную папку, обложку которой украшает замысловатое тиснение, образующее переплетающиеся буквы «М». Он водружает портфолио поверх кривой стопки фолиантов, посвящённых международным прецедентам применения высшего наказания подсудимых – поцелуя дементора, развалившись в своём кресле, рассеянно осматривает кабинет – островок шаткого спокойствия посреди разбушевавшегося снаружи тропического урагана, стремительно набирающего обороты. Косые струи ливня хлещут по узорным витражным стёклам иллюзорных окон, и Фауст досадливо хмурится: каждый май с подачи Отдела магического хозяйства на этажах начинается настоящее светопреставление с использованием самых подлых приёмов. Годовщина победы Гарри Поттера над Тёмным Лордом Волдемортом праздновалась уже две недели назад, однако ребята из групп, занимающихся экспериментальной селекцией, всё ещё стараются выбить халявные отгулы или хотя бы сократить количество служебных часов. До этого, добиваясь очередной прибавки к жалованию, попеременно изводили коллег то изнуряюще палящим солнцем, замершим в одной точке импровизированного небосклона, то затяжными снегопадами, бураном, вьюгой и намертво примёрзшими щеколдами форточек. Ещё чуть ранее огнедышащий цыплёнок, изъятый у компании уэльских фермеров, чудом не уничтожил роскошную приёмную начальника и устроил немалый переполох, выбравшись из наспех сколоченного сотрудниками загона и подпалив гобелен третьей четверти XVIII века. Отрешённый взгляд Фауста переходит с антикварного деревянного глобуса, установленного на резной напольной подставке, отполированной до зеркального блеска мастером-краснодеревщиком, на гравюру цикла «Пляска Смерти», и его переносицу пересекает тревожная морщина. Несколько пергаментных свитков, скрученных в перехваченные лентой трубки, отправляются в рабочий портфель, надёжнейшие запирающие чары, вспыхнув голубоватым сиянием, ложатся на косяк двери, предотвращая вторжение, а сам Фоули коварно сбегает домой. - Не могу сконцентрироваться, - сообщает он встрёпанному знакомому из Отдела транспорта, пока лифт, гремя, несётся вниз, к Атриуму. – Возьму кое-какие проекты с собой, поразмышляю над ними дома. К тому же моя секретарша исчезла, а без неё я как без рук. Ему крупно повезло, что её сейчас действительно нет в радиусе слышимости, ведь она ненавидит, когда её кто бы то ни было называет секретаршей – и именно поэтому он не способен отказать себе в этом небольшом удовольствии.
Саффолк встречает владельца пронзительно-синим небом, робко подсматривающим сквозь торопливо плывущие рваные серые облака, подгоняемые задувающим западным ветром. Под его резкими порывами сгибаются, дрожа листьями, неприхотливые полевые цветы, вокруг расстилается бескрайний травяной океан – трепещущий, волнующийся, идущий зыбкой рябью. Фауст усмехается: такой пейзаж - приятное разнообразие после шторма, преследующего министерских служащих который день. Он идёт, и изуродованная рытвинами неровная каменистая земля разворачивается целым клубком бесчисленных перепутанных стёжек, сливающихся в одну. У обманчиво хрупких ворот, вырастающих прямо между подстриженными кустами живой изгороди, Фоули останавливается, чтобы изучить вопреки обыкновению распахнутую створку. Аккуратно проводит волшебной палочкой вдоль плавных кованых линий, боясь уловить грубое постороннее вмешательство, однако защитный барьер оказывается ненарушенным. Фауст качает головой: отсутствие явной угрозы разбаловало, сделало чересчур беспечными многих, включая его сына. Необходимо будет объяснить опасность подобной легкомысленности, иначе скоро любой паршивый маггл обнаружит их дом. Надо бы, но пока он идёт, тропа трансформируется в дорогу, удобную и достаточно широкую, чтоб по ней мог проехать экипаж с тройкой лошадей в упряжке кареты, и посыпанную песком и шуршащим гравием. Домовик забирает у него из рук запылённую мантию, из кухни тянет чем-то вкусным – выпечкой и мясом, тушёным со сладкими специями, – и Фауст забывает о своём намерении.
До тех пор, пока Стивенсон не говорит ему, что у них гость из мракоборцев.
- Надо полагать, мистер Кейн?
- Нет, сэр. Мистер Сэвадж.
Его рука застывает на половине пути к полке для шарфов. Мистер-как-его-там-Сэвадж – это что-то новенькое и неожиданное. Если с Эдвардом он смирился и даже привык к нему, то возиться с кем-то ещё из аврората у него не было ни времени, ни настроения (да и нервов тоже). К тому же, как он считал, все поводы для проверок и причины для вызовов его в эту структуру были исчерпаны в 1998 году и уже окончательно. Искренне надеясь, что процедура отнимет у него лишь пару секунд, Фауст не раздеваясь поднимается в просторную библиотеку, куда Сэвадж заказал для себя чай. Хрипло-музыкально бьют часы, бронзовая ручка тихо щёлкает, впуская его в царство старинных книг и астрономических приборов на каминной панели…
Похороненное прошлое пристально вглядывается в него глазами Барти Крауча-младшего.
Над ними сгущается тишина, окутывая обоих коконом воспоминаний. Фауст сглатывает ком.
- Ты умер, - надо сказать, но что-то ломается в не повинующемся ему голосе. – Как ты… Как ты спасся?.. Где прятался?.. Как ты вошёл сюда, Барти?.. У мракоборцев есть свои средства, но ты… Всё, что было, складывается в одну картинку, и картинка эта доставляет боль.
- Где мой сын?

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:39:58)

Crucio. Decisum. Lacero. Axelitus. Lasum Bonus. Adustio Intus. Латынь вертится на языке – прохладная и певучая, освежающая, как мятный леденец, и весёлая, бьющая в голову, пьянящая, как игристое шампанское, едва-едва вынутое пирующими изо льда в жаркий полдень, и убийственно точная, как нож. Слова сходят со страниц фолиантов и летописей, перекатываются во рту, лениво ударяясь о зубы, небрежно сталкиваясь друг с другом, подначивая, маня, предлагая: «выбери меня»; от них веет древней силой и скрытой опасностью, на них запекается кровь. Палочка выскальзывает из ставших тесными ей кожаных ножен под полой сюртука в один плавный размеренный жест и удобно ложится в руку – упругая, тёплая и ощутимо подрагивающая от эмоций, переполняющих её взбешённого хозяина. Она – как естественное продолжение, как мост, связующее звено с тонкой, таинственной и лгущей материей под названием магия, и в ней отчётливо пульсируют та же бессознательная ненависть и необдуманное намерение сию секунду ринуться в бой, что сжигает изнутри и его. Отполированная древесина с резьбой вдоль всей длины рукояти чуть покалывает пальцы, её, как породистую гончую, тоже распирает возбуждение и предвкушение охоты, и на острие вспыхивают и тут же тают золотистые искры, не обернувшиеся дротиками. Подпитываясь болью, чары наслаиваются, балансируя на пределе осуществления, и жадно сплетаются в разноцветные потоки, в тугие канаты, в узлы и петли, захлёстывающие цель… и разочарованно рассыпаются на провисшие угасающие нити, так и не дождавшись вербализации. Барти рассказывает что-то о гибели, наверняка не догадываясь, насколько же близко подошёл к ней теперь, вторгнувшись в этот некогда гостеприимный дом и так презрительно обойдясь с его нынешними владельцами, но он не слышит, пожалуй, и четверти истории. Он слышит разве что, как хрустят, крошась и перемалываясь, кости и рвутся сухожилия, как мышцы отваливаются от вырванного хребта, как растворяются рассечённые вены и распоротые артерии и алые ручьи струятся по квадратам паркета. Один короткий рубящий пасс – и то, что как кислота разъедает его, выплеснется наружу, все преграды – рухнут, вся мораль – умрёт, все тени оживут, подчиняясь его приказу, взывающему к самому сердцу тьмы, и мир ещё раз возвратится назад, к своему Судному дню 2 мая 1998 года. Один отточенный замах, один поворот кисти – и мужчина, устроившийся в кресле, скорчится у его ног, воя от того, как вытряхивает наизнанку, как требуха превращается в расплавленный свинец, а в лёгкие заливается вода – морская, обжигающая губы и горло солью. Одно движение отделяет его от того, чтобы привнести в этот ветреный майский день музыку агонии и напрасной мольбы и стук падающего бездыханного тела, раскрасить блеклый и ещё не сбросивший оцепенение сна весенний пейзаж в зловещие багряные тона. От того, чтобы вырезать тому, кто осмелился угрожать его единственному наследнику, язык и пытать посланца от старых товарищей до тех пор, пока тот не сдаст мучителю их всех, а потом сесть в Азкабан удовлетворённым и раздавшим долги тем, кто этого достоин. От них до него - один шаг, один вдох.
Одно движение, которого не делает Фауст.
- Где твой сын? Твой сын жив, друг мой.
Как ни странно, фраза о сыне, кое-как выловленная Фоули из вороха фактов и вопросов, изливаемого на него Краучем, приводит его в себя; это – та невесомая соломинка, что ломает спину даже верблюду, однако на ней же при иных обстоятельствах сконцентрированы и все молитвы утопающего. Суметь спастись от дементора, чтобы так нелепо погибнуть от руки лучшего друга – нет, подлинный Барти, его Барти далеко не так глуп, и напряжение отпускает, хотя упоминание Сивого и рождает внезапный и судорожный спазм. Мёртвый Андрес – не та карта, которую они способны разыграть с максимальной выгодой, - он даёт себе остыть, отойдя к столу, гладит край армиллярной сферы, все хитросплетения линий и ребристые насечки на её бронзовом ободке. Солнце проникает в библиотеку через не задёрнутые шторы на витражных окнах, и его луч делит комнату на две неравные части: ту, где клубится полумрак, и ту, где кипит яркий свет и танцуют мириады и мириады пылинок. Он застенчиво бликует на рогах Козерога и Овна и чашах Весов и утекает, дразня, из громоздких клешней Рака и кувшинов Водолея, в нём беззаботно плещутся Рыбы и греется Скорпион, в него целится Стрелец, хотя ему и слепит глаза. Телец, фыркая, роет копытом землю, за ним перемигиваются Близнецы, Лев щурится, замыкая в вечной погоне за Девой зодиакальный круг, крутятся шестерёнки в заколдованном секстанте, и его мысли подлаживаются под их неустанный бесперебойный бег.
- Ты что-то немногословен, друг мой.
- Я не заметил, когда ты стал настолько жесток к бывшим друзьям, - это уже не формулы, прошедшие века, это обычная человеческая речь, и после звонкой и изящной латыни она кажется неуклюжей и шершавой, грубой, как воронье карканье. – Умер или нет, а этикет подзабыл, - он кладёт палочку, тихо барабанит пальцами по дубовой столешнице, на полдюйма сдвигая перо с серебряным наконечником и искоса смотря на младшего Крауча. – Но раз уж ты сейчас парламентёр, то для начала разреши мне, - Фауст кивает на перекошенный галстук и, не встретив сопротивления, не спеша протягивает к воротнику рубашки руку, давая привыкнуть к себе: Барти живой, о да, хотя и жутко исхудал и зрачки расширены, как от мандрагорового табака. Он действует машинально, не прикидывая заранее о том, какой результат всё-таки желает получить, и позволяя фантазии всё добавить самой; шёлк извивается, щекочет кожу, но, повинуясь, принимает ту форму, которую ему умело задают. Сложный многослойный узел на миг задевает кадык – не сомкнуть хватку на шее, заключая Крауча в прощальные объятия, не слишком просто, но Фоули перебарывает себя и, закончив, отступает на шаг назад, оценивая то, что ему удалось сделать. – Славно. Теперь ты меньше похож на растяпу-аврора, - он напрягает память, - как его? Сэвадж, точно? И гораздо больше – на того, кто пришёл предложить что-то важное, полезное и, несомненно, увлекательное, не так ли?
Фауст вздыхает, зная, что прав.
Прав, хотя всё бы дал, чтоб это было не так.
- А раз так, поговорим начистоту, друг мой, - радушие испаряется из его голоса резко, как выброшенный балласт, и остаётся костяк, не замаскированный отныне ни обманчивой вкрадчивостью, ни формальностями, впитанными в обществе, вырастившем и воспитавшем обоих. Я не в настроении шататься по окрестным лесам – там сплошной бурелом и сыро, а это очень вредно для моего колена, - он криво улыбается, и у его губ залегают морщины. – Ты не знал, а я ведь отдал здоровье ради Тёмного Лорда – и что обрёл взамен? Боль. Унижение. Разорение. Не те вещи, которыми награждают за честную службу, - на лицо Фоули набегает тень, и его черты ожесточаются – то ли от причудливой беспокойной игры солнечного света, то ли от взбаламученных, поднятых со дна воспоминаний, которые так надеялся утопить. - К тому же сезон охоты на диких волков уже давно завершён и я даже не смогу повесить их замечательные шкуры на видное место, да и стравливать Фенрира со мной – неудачная затея: мы не враги, невзирая на то, что наши мнения совпадают… не во всём. Как бы там ни было, если вам достало наглости и изобретательности явиться в мой дом в моё заведомое отсутствие и без приглашения, отыщется и мужество прийти сюда ещё раз и встретиться лично… вы же не боитесь… вдвоём… на одного калеку, - в каждой шутке есть лишь доля забавной шутки, да? - Я не веду дел с трусами, прячущимися в сточных канавах, и мой сын – не предмет торга или сведения счетов. Если Андрес пострадает, я сочту прежние узы разорванными навсегда и ты будешь мечтать о скором свидании с дементорами Азкабана. Dixi. Итак, Барти, - Фауст не торопит собеседника: всё время этого мира в их распоряжении, когда речь идёт о ставках повыше, чем десяток галлеонов на квиддичном матче. – Что ты предпочтёшь? Драку? Или союз? Это – то, к чему мы шли все эти годы? Бессмысленная резня? Или обоюдное сотрудничество? Если первое – извини, что не одет подобающим образом и что не предоставлю секундантов: я не планировал убивать кого-то, - его тону не изменяет будничность, но к ней примешивается усталость и обидная горечь от того, что он вынужден сказать это тому, кто был около практически со школьной скамьи. - Если второе, - пауза, - если ты всё ещё тот, кого я знал и любил, - тогда сядь, поболтаем, обсудим все нужные детали и то, как ты провёл санитаров в Святом Мунго. М? Может, хочешь ещё чаю? – насмешливый взгляд на остывший чайник… и на хлебные крошки на овальном подносе. – Или парочку кексов?

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:37:52)

Фауст складывает руки на груди, приподнимает одну бровь, надеясь, что это ещё смотрится скорее как вежливое недоумение, а не прямая угроза, хотя его терпение подошло к своей границе, а блюсти этикет в этом доме уже давно совершенно не для кого. Ну, может, разве что ради Стивенсона, которого тут всё равно теперь нет - словно чувствует, что в библиотеке творится что-то, что ему придётся вовсе не по душе, и не спешит возвращаться туда с порцией свежезаваренного чая и десертным ассорти из «Сладкого королевства». Шоколадные лягушки и имбирные тритоны и даже одно или два пера в сахарной глазури – то, что обычно приобреталось и бережно хранилось для сладкоежки-Андреса в дни, когда младший из Фоули задерживался в особняке дольше чем на одну ночь после работы. Фауст хмурится при опять резанувшей по больному мысли о сыне, хотя и понимает рассудком, что в интересах Пожирателей не касаться мальчика и пальцем, конечно, если они не желают получить не союз, а не глупую бойню в традициях минувших войн. И всё же… Решиться прийти к нему без спроса, злоупотребив тем, что родовые защитные чары на поместье узнают вкус его чистой крови с тех лет, когда внизу в просторных залах ещё звучала музыка и лился приглушённый свет от парящих канделябров. Силой увести его сына туда, где нет ни одной живой души, и оставить наедине с чудовищем, более чем целиком соответствующим тем мрачным сказкам, что маглы сочиняют про волков, пожирающих их новорождённых младенцев под полной луной. Шантажировать, манипулируя их дружбой, начавшейся до того как мир неожиданно сошёл с ума и на десятилетия погряз в диких раздорах, и стараясь выторговать что-то, как это делали мракоборцы в первые полгода от проигранного сражения и падения Лорда…
Он думает о том, что в былые дни они убивали и за меньшее.
- Как так вышло? – переспрашивает он, неторопливо отходя от встревоженного Крауча к массивному стеллажу и задумчиво проводя по корешкам стоящих на нём книг подушечками пальцев, как будто ощупью ища ту, которая необходима ему именно сейчас. Постепенно добирается до крайней, невзрачной и ветхой – подобной ей едва ли было место здесь, в их фамильной коллекции, в окружении фолиантов, за которые платили не только золотом, но и нередко – жизнями тех, кто не хотел договориться. - Тебя казнили, Барти, - он поворачивает книгу в руках обложкой к Краучу, чтобы тому лучше виден был тёмный силуэт в изящной рамке с латинской подписью на форзаце, крошащемся от неумолимо бегущих лет. Бесформенная фигура в лохмотьях плаща, от которой, кажется, даже сквозь рисунок в их мир тянет холодом и слепым отчаянием, чем-то влажным, промозглым и затхлым, напоминающим о семейных склепах… или тюремных камерах. Фауст морщится и поводит плечами, чуть ёжится, невзирая на довольно тёплый день; том становится обратно в ряд к остальным монографиям, и морок развеивается, но когда Фоули всё же продолжает рассказывать, его голос прохладен. - Наше Министерство применило к тебе поцелуй дементора. Это не та ситуация, когда всех приглашают попрощаться. Ты здорово раздразнил их: был в шаге от цели, но прозевал Поттера и наворотил таких дел, что тебя были способны убить там же, где проводился Турнир, – и это бы замяли, поверь мне. Если тебе нужна откровенность – да, я очень жалел, что произошло иначе, что ты не умер в бою, а превратился просто в бесполезную оболочку из мяса и костей, - признаваться в этом в лицо бывшему другу не слишком приятно, но раз Крауч настаивал на абсолютной честности… - Если же ты намерен сводить со мной старые счёты или требовать сатисфакции – двор по-прежнему находится там, - он равнодушно кивает в сторону витражного окна, под которым раскинулся сад, изумительно безмятежный под майским солнцем.
В любом случае давай расправимся со всем этим.
На пару долгих мгновений в комнате становится тихо, и безмолвие нарушается лишь дыханием мужчин в ней, свистящими трелями и цоканьем какой-то лесной птицы в ветвях каштана и завыванием ветра в каминной трубе. Фоули молча ждёт, напряжённо наблюдая за похудевшим, измождённым и уставшим Барти, до странности непривычным в аврорской одежде, но проходит минута, за ней ещё одна – и тот практически успокаивается, хотя едва ли разумно утверждать, что они преодолели отчуждённость. - Превосходно. Закроем эту тему, - Фауст огибает свой стол и, помедлив, садится на край его поверхности, вытянув ноги и небрежно сдвинув с неё хрустальную клепсидру с белоснежным струящимся по желобку песком и стопку пергаментов с серебряной чернильницей. Он слушает Крауча не перебивая, отслеживая про себя этапы проделанного им пути и встреченные препятствия, хотя его глаза рассеянно и безучастно скользят то обивке кресла, с которого встал его незваный посетитель, то по зонту-трости в углу. Колено, распоротое и перешитое, болит на перемену погоды, и он гадает, будет ли обыкновенный ливень или циклон, пришедший с гор, или же новую Англию – ту, что правительство выстроило за эти годы с немалыми сложностями, - ждёт шторм посерьёзнее.
- Удивительно, Барти, - с усмешкой замечает он, пока Крауч переводит дух, опираясь ладонью на столешницу позади себя. – Если бы я не знал тебя как младшего брата со школьной скамьи, то мог бы по ошибке предположить, что ты – жертва Повелителя, а не его ближайший соратник. Мне жаль, что тебя подвергали пыткам, но ты прекрасно понимал, на что подписываешься, принимая её, - он не шевелится, однако его взгляд направлен на предплечье Барти, на Метку, скрытую под рукавом пиджака. – И если цена для тебя непомерно высока, то что ты тогда делаешь тут? Я не сдаю апартаменты внаём, и я не верю, что безопасностью моего сына ты надеешься купить себе государственную амнистию, так что твоё присутствие означает лишь то, что ты собираешься предложить мне вновь поучаствовать в вашей борьбе за идею – ту, которая принесла тебе столько несчастий. Итак, - Фауст убеждён, что уже вполне достаточно его личного времени, а главное - нервов было потрачено впустую на упрёки, оскорбления и выяснение отношений с мертвецами, вернувшимися с берегов Стикса. – Я повторяю последний раз. Если ты, как и раньше, считаешь меня своим другом, то веди себя как друг. Можешь расслабиться, пить чай, есть кексы, наконец-то толком объяснить мне, как тебе удалось вырваться из больничной палаты. До тех пор пока ты мой персональный гость, тебе нечего опасаться в этом доме, и это уже моё слово, Барти. – Выделив интонацией «до тех пор», Фоули резко и чуть раздражённо хлопает в ладоши, материализуя на ковре эльфа в заштопанной наволочке с выцветшей нашивкой, уже заранее склонившегося, как и положено почтительному и дисциплинированному слуге.
Фауст отрицательно качает головой, адресуя Краучу немой вопрос насчёт напитков и еды.

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-25 21:44:27)