Если мимо пройдёт, говори «повезло»,
Сеять хаос и дрожь – вот его ремесло.

Утро 2 июня 2003 года серьёзно отличается от всех предшествующих, проведённых в семейном особняке с тех пор как его хозяин вернулся сюда 5 лет назад, обманув и злую судьбу, пророчившую ему крах и тюремную камеру, и гибель, бродящую по полю боя… И себя – искренне верившего в то, что на территории Британии не сыщется никакой силы, которая могла бы вновь принудить его, уже непричастного, взяться за давно зарытый в землю топор. Вместо здорового сна – беспросветная тревожная ночь с едва шевелящимися стрелками на напольных часах и бессвязными образами где-то на краю возбуждённого сознания в те моменты, когда у него получалось задремать. Вместо газеты и необременительной беседы ни о чём за завтраком – напряжённое и угрюмое безмолвие о том, что не принято обсуждать в приличном обществе – о том, что проще: предать свою страну, друзей, род или что-то ещё. Вместо заставленного едой стола, чайника и хрустальных графинов с соком – чашка с недопитым остывшим кофе и горечь, поселившаяся во рту – от мерзкого зелья ли? от тяготеющей неискупленной вины? Вместо шуток сына о погоде, политике и казусах, происходящих с его бывшими однокурсниками на министерской службе, и всегдашних пререканий со Стивенсоном – взгляды в пол и отчуждённо-покорное «да, сэр» и «да, отец». Не торопитесь хоронить меня, вы оба, - думает Фауст, с трудом сдерживаясь, чтоб не рявкнуть вслух, и чуть сильнее сжимая край накрахмаленной салфетки, но их очевидное волнение за него гасит раздражение. Ради них он расправляет плечи и, отдёргивая шторы с окна спальни, почти не хмурится, смотря на не по-утреннему яркое и жаркое солнце над восточной частью сада, жадно тянущее лучи к дому. Колода тасуется: в мае прошлое пришло к нему в лице Барти Крауча, а 2 июня он охотно пойдёт за ним сам.
В 8.30 Фауст отпирает увитую диким плющом массивную дверь фамильного склепа, вдыхает полной грудью прохладный, слегка затхлый воздух, проходит среди мраморных надгробий, взмахом палочки делая увядшие лилии свежими. Поприветствовав хранящих покой поместья предков, останавливается, ощущая кончиками пальцев шероховатость постамента, перед тускло мерцающей золотом надписью «Эстер Фоули», стирает ребром ладони припорошившую витиеватые буквы белёсую каменную пыль. В горе и в радости, моя дорогая, - его губы кривятся в тот миг, когда он снимает с подставки её палочку и застывает с ней, прислушиваясь к тому, как она лежит в его руке, но в глазах нет и тени улыбки. – И даже смерть не разлучит нас. Свою, как и выдернутые волосы для Оборотного зелья, он отдаёт ждущему его сыну в 8.50 и с болью наблюдает за тем, как тот меняется, становясь им, как на лбу прорезаются морщины и размываются черты лица, как заостряются скулы, а на висках пробивается и расползается седина. В 8.55, стиснув челюсти, чтоб не показаться слабаком и не отступить, Андрес, ещё раз неловко обняв отца, активирует камин, а в 9.00 Фауст Фоули уже зовёт помощницу с подготовленными отчётами и запрещает беспокоить его в течение рабочего дня. Оставшись в комнате один, Человек-без-имени ещё секунды три вглядывается в потухшие угли и горку золы, потом всё же достаёт из ящика свою трубку и зажигалку к ней и закуривает.
В 11.20 он с негромким хлопком трансгрессирует прямиком в тупик между серыми многоэтажками, от которого буквально рукой подать до весьма симпатичной винтажной вывески кафе, в котором обожает покупать выпечку к обеду руководитель Центра Каминной сети. А вот и он: в безликой толпе маглов, мающихся от жары, и их невоспитанных крикливых детей, облачённых в безвкусные шорты, вульгарные футболки и ядрёного цвета широкополые панамы его классический синий костюм выделяется как сигнальный флажок, облегчая слежку. Увлечённый хрустящим, ещё тёплым круассаном из пакета, мужчина даже не вскрикивает, когда ему, беззаботно сворачивающему в пустой переулок, в спину ударяет со всей силы Оглушающее заклятие. Молчаливый Человек-без-имени, идущий за ним по пятам, вздыхает и качает головой: ну ведь было же сказано: якшаться с этой подозрительной расой – себе дороже выйдет, нет, не учит жизнь ничему. Он затаскивает бесчувственное тело в ближайший подвал и, аккуратно раздев до нижнего белья и уложив лицом вниз, прочно связывает от покрасневших лодыжек до вывернутых запястий. Не спеша развеивает на себе добавочные маскировочные чары, переодевается, подгоняет пояс, ремешок часов и шёлковый платок в нагрудном кармане и зашнуровывает туфли на мёртвый двойной узел. Стряхивает крошки от выпечки, прилипшие к рукаву пиджака и сжигает одежду, в которой прибыл сюда: бежевую рубашку, пару изрядно поношенных брюк и грубые ботинки. Завершив, садится на корточки около того, кто стал его жертвой, вырывает из шевелюры волосы – раз, два, три, ещё?.. - и осторожно опускает этот драгоценный ингредиент в изящный прозрачный фиал сообразно пропорциям. Зелье бурлит в своей тюрьме, идёт переливающейся радугой и пенится, вбирая в себя силу играючи насмехаться над зрением, затем его поверхность разглаживается, и похититель выпивает его. На колени, превозмогая боль, перекраивающую неподатливое тело от бедренных артерий до барабанных перепонок и от костей щиколоток до мышц шеи, падает Человек-без-имени… поднимается же с них Герберт Флинн.
В 11.45 створки дверей распахиваются, открывая ему путь в самое сердце Министерства Магии. Официально до заседания ещё 15 минут, но игра уже началась. Четыре человека против целого мира, и этот счёт вполне можно назвать равным.

[AVA]http://f6.s.qip.ru/131FKD0ta.jpg[/AVA]

Отредактировано Faust O. Fawley (2015-06-16 22:42:17)

Время. Вечно не хватает времени. Вчера был май, сегодня июнь. Весна сменилась летом, а вместе с летом пришла жара. Удушающе бесконечная, без конца и края. Солнце палило нещадно и даже ночная прохлада не давала передышки. Старушка Британия задыхалась от невероятного пекла, слишком жаркой погоды и предчувствия беды. Предстоящее заседание по пересмотру дел заключенных Пожирателей смерти не давало людям покоя. одни во всеуслышаение обсуждали тех, на кого можно будет посмотреть вживую и обсудить, насколько сильно их изменил Азкабан. Другие же, театральным шопотом обсуждали затею и спешили проч, неравно пожав плечами. Что-то витало в воздухе. Что-то обязательно должно было произойти. Не сегодня, не завтра, может быть не сейчас. Но должно.
Вместе с погодой изменилось и настроение Барти. Он становится раздражительным сверх меры, взрывался по самому незначительному поводу. Ему с трудом удавалось сконцентрироваться на самых простых вещах и даже  логически мыслить было сложно. Он часто исчезал, оставался один и возвращался без сил. Заново научиться колдовать было тяжело. Но оно того стоило...
И как только он все это время обходился без магии?
Еще, он снова подсел на оборотное зелье. Не по своей воле. Так было нужно. Старший аврор Сэвадж, которого он волей случая подменял, был на вкус как самая тошнотворная конфета из коробки Бэрти боттс. Пить зелье было практически невозможно.  На работу приходилось ходить каждый день и к вечеру от неограниченного количества сомнительного варева начинало мутить. Но что не сделаешь ради общей цели...

Час суда близок.
Медленно, шаг за шагом Барти приблизился к безопасной аппарационной зоне. Еще секунда и он оказался недалеко от входа в здание Министерства. Все та же красная гостевая телефонная будка сиротливо торчала на углу улицы Уйтхолл. Барти прошел мимо нее. Камином он решил не пользоваться, не знал как отреагирует его и без того измученный организм. Аппарация давалась ему уже не так плохо как раньше, но приземления все равно выходили смазанными. Частенько его даже заносило не туда. А значит его ждала увеселительная поездка в Министерство через общественные туалеты.
Сколько лет прошло, а технология все та же. Ну что за мерзость. Опять в очереди стоять.
Атриум встретил Крауча шумом толпы. Он и подумать не мог, что кроме вездесущих журналистов на слушание может придти поглазеть половина Лондона. Казалось, что все эти голова роились в его голове как цикады и звукам не было конца.
- Простите. Дайте же пройти! Старший аврор Сэвадж! Я должен попасть в зал суда номер десять! Да пропустите же вы! Что за упрямый народ!
Краучу с боем удалось прорваться к лифтам и услышать спасительные звуки закрывающихся лифтовых решеток.
В следующее мгновение Атриум поплыл перед глазами и что-то вдалеке начало верещать. Громко и монотонно. Барти крепко зажмурился и помотал головой. Картинка продолжала угасать. Звук на заднем плане становился все громче и отчетливее проникая в сознание. И тут Крауч вздрогнул, открыл глаза и осмотрелся. На тумбочке истерично верещал будильник. Барти взял его в руки и с удовольствием разбил о ближайшую стену.

Сегодня Барти последний раз выпьет из фиала с оборотным зельем,  в последний раз увидит в зеркале чужое лицо, в последний раз вернется в Азкабан. Но теперь он уже не будет заключенным, он поведет своих друзей в Министерство...
Крауч был последним, кто вошел в Азкабан в составе конвоя. Впереди гордо вышагивал Амикус, за ним Алекто. Все по плану. Оба держатся молодцом. На их новых лицах не видно страха, их ведет вперед благая цель. И только Краучу страшно. Страшно настолько, что сжимается все внутри. Не показывать страх, не обращать внимания. Проходя мимо своей камеры, Барти становится не по себе. Здесь умерла его мать и чуть не умер он сам. Сжать зубы, идти дальше. Шаг за шагом приближаясь к финалу.
Коридоры... Атриум... Камеры предварительного заключения. Приглушенные звуки толпы... Все это было так знакомо. Все это он видел сегодня во сне.
- Слушание обещает быть определенно сенсационным. Согласны?
- Говорят, количество зевак наверху продолжает увеличиваться с каждой минутой, мисс Праудфуд, - Барти едва заметно подмигнул Алекто. - Вот там настоящее пекло. - Было непривычно видеть ее такой. Но то, что она была здесь, говорило о многом.
- Мистер Уильямсон. Вы готовы? Не пора ли нам проверить, хорошо ли устроились наши заключенные?
Час пробил.
[AVA]http://f5.s.qip.ru/131FKD0rY.jpg[/AVA]

Судя по нетерпению, охватывавшему его вынужденных соседей по тесным, влажным и мрачным камерам с каждой неделей мая, и шумихе, разгоревшейся за крошечными бойницами в толстенных блоках из монолитного камня, это определённо должен был быть не обычный понедельник в череде серых и однообразно скучных дней заключённого Азкабана. День, который изменит мир и заставит говорить о себе всех: от Министра Магии до бездомного пьянчуги в «Дырявом Котле» ещё долго после того как его события превратятся лишь в туманную серебристую нить, змейкой осевшую на дно Омута Памяти в чьём-то кабинете; может, он даже умудрится попасть в учебник истории или ещё какую книжку. День, когда непременно надо быть достойным своего рода и славных предков, как неоднократно внушал ему отец, день, когда очень надо постараться, чтобы быть хоть чуточку собраннее и не выкинуть никакой из «своих фокусов», как убеждал Рудольфус, день, когда предстоит не облажаться, несмотря ни на что, как вольно переводил для себя он сам, передразнивая обоих. Утро в этот день просто обязано было начаться торжественно и с чего-нибудь пакостного, что испортит настроение ещё до завтрака, грозно и неумолимо напомнив всем обречённым причастным, что грядущего мероприятия не избежать никому, так что лучше смириться и попытаться пережить его с минимальными последствиями для собственной шкуры и чувства гордости. С визга девушек с курса, примчавшихся в факультетскую гостиную с ворохом платьев, чтоб поскорее похвастаться друг перед другом тем, как они затмят остальных на балу в честь выпуска, и неожиданно обнаруживших там, на узкой угловой софе у погасшего камина, пару не вполне трезвых тел – его и его хорошего товарища – в день окончания Хогвартса. С раздёргивающихся тяжёлых штор и солнца, бьющего в глаза, которые и так удалось сомкнуть лишь пару часов назад и громкого, весёлого и издевательски-удивлённого «эй, Раба, ты что, ещё дрыхнешь, обормот? мне наконец прислали твой фрак, вставай – примеришь, а заодно выброси это кошмарное тряпьё» в день свадьбы брата с его чокнутой Беллой. А затем… затем как удавка перетянувший шею галстук-бабочка, для которого выход в свет с Рабастаном завершался в урне в саду или в пламени факела, свет импровизированных софитов и блеск зеркал, люди, жаждущие пообщаться, куча еды, которую нельзя есть до официального разрешения, и молодых привлекательных леди, которых нельзя даже потрогать за… ну неважно. Ни за что по сути нельзя потрогать, чтоб не нарушить ненароком ни одно из тысячи правил и ограничений этикета и не довести почтенных и убелённых сединами их благообразных отцов и пылких кузенов, чуть что готовых ринуться на защиту невинности и девичьего высокомерия, до преждевременного инфаркта или бесславной гибели на спонтанной дуэли. И до лета 1973-1974 года, да и с тех пор тоже в жизни Рабастана было предостаточно подобных дней.
Поэтому сегодня он банально проспал.
Накануне вечером кто-то до умопомрачения ворочается с боку на бок и заунывно гремит не то ржавеющими кандалами, не то распорками койки, пока, взбешённый, Лестрейндж не вскакивает рывком с жёсткой постели и по тёмному коридору не разносится глухой рык, велящий заткнуться и дать нормально поспать. Прибегают дежурные, и их палочки, уставившись на него, едва заметно дрожат от сдерживаемой ярости; по стенам вспыхивают огни «люмос максима», и их мертвенные голубоватые лучи заливают всполошившийся этаж от выложенного плитами пола до канделябров, теряющихся в клубящемся мраке под высокими сводами. Ругань длится и длится, смешиваясь с уже сто раз повторенными проклятиями и «силенцио», накладываемыми на тех, кто чересчур упорствует, а когда утихает, сон уже не идёт, как зверь, вспугнутый чьим-то неосторожным движением, и он молчит, прислонившись к тощей подушке и уперевшись затылком в прохладное изголовье. Море шуршит внизу, под окнами, нашёптывая ему что-то, что он не в состоянии различить, как бы напряжённо-чутко ни гадал, истязая слух, и сны в эту ночь у него точно такие же – зыбь на поверхности океана, пена, которая исчезнет с зарождающейся зарёй, что-то смутное, ушедшее в небытие, оставив лишь горечь разочарования. Они спят, зато Руди – нет.
И с утра пораньше Рабастана опять будят.
- Чего ты разорался? – хрипло спросонья спрашивает он, когда голос старшего вторгается в сны, требуя, чтобы Рабастан оторвал от уютной тюремной кровати задницу. – Сам же слышал, - Лестрейндж садится, вытряхивая из рукава бежевого мышонка, которого учит ради смеха разной цирковой ерунде. – Нам даже не дадут никакой приличной одежды. Так и проторчим в этой рванине. Иди к дракклам, Ру, дай поваляться.
Поваляться, разумеется, не дают, однако выводят из затхлого подземелья на свежий воздух, к безоблачно синему небу и изнуряющему мареву зноя. Свобода, пусть и настолько призрачная, вмиг поднимает настроение – как и присутствие симпатичной на вид и ощупь аврорши из числа конвойных. Раба озорно подмигивает ей и широко улыбается во все 32 зуба, но неизвестно почему она не спешит упасть к его ногам, соглашаясь на всё и даже чуточку больше. Он пожимает плечами и, фыркнув, отворачивается: с женщинами-мракоборцами ему не слишком везёт ещё с тех пор как он был в команде стирателей в Министерстве Магии. - Спорим, что когда нас оправдают, она тут же забудет, кто там у неё дома на диване, и уйдёт со мной? – он ухмыляется Руди, сказав не «если», а «когда», чтоб позлить их сопровождающих, пока лифт, грохоча и лязгая, уже несётся вниз. – Как думаешь, чья она подружка? – Раба обводит все неприветливые и хмурые лица по обе стороны от себя взглядом, ища среди них того, кто мог бы её чем-то зацепить, но это не так-то легко: по его мнению, все они похожи на гоблинов со скалиозом.
И пока он размышляет, они добираются до цели.
Пройдя через весь охраняемый круглый зал и очутившись вместе с прочими арестантами в сумрачной комнатке с закутком, отгороженным от пространства перед ним железными прутьями, он с наслаждением разминает руки, уже порядком затекшие от оков. - Руди, как я смотрюсь? Ничего? – он поправляет заштопанную робу и запускает пальцы в отросшие волосы. – Мне там одна журналистка помахала, ты видел? Видел? Я её потом найду, – Раба упирается носом в прутья, взявшись за них обеими руками.
Тихо, суд идёт. А нет, не идёт. Тьфу ты.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2015-07-09 23:15:05)

Одно маленькое разбирательство для человечества.
Одно огромное разбирательствище для Пенни.

Здравствуйте, я сегодня секретарь заседания. Сегодня я практически вершу правосудие. Вы можете говорить и решать, что угодно, но только я выберу, что же именно записать в протокол. Я десять раз скажу, что суд идёт, и вы десяток раз подскочите до вертикального положения. И если я только посчитаю, что Клайв Перегрин Деррик своим дыханием нарушает атмосферу пересмотра дела, его моментально выставят за двери.
Аминь.

Однако на деле всё будет слегка не так. Пенни примчалась к залу суда за двадцать минут до самого его открытия. Идеально выспавшаяся, идеально причёсанная. Идеально знавшая историю каждого заключённого. Идеально понимающая математическую вероятность того, что сегодняшнее заседание – не клоунада.
Через каких-то полчаса все уже внутри. Здесь тысяча и один журналист, и каждый из них уже написал свою статью о фарсе, разводимом Министерством. Им нужно лишь дождаться подтверждения приговора и отправить свои буковки в печать, озаглавив каким-нибудь нейтральным синонимом к «Мерзкие мудоты остались за решёткой. Все были правы».
Волшебные люди, облачённые в сливовые мантии на своих местах и готовы вершить правосудие. Где-то рядышком Пенни, вооружённая пергаментом, гусиным пером и энтузиазмом. Неподалёку Деррик, излучавший эмоциональный спектр в области всех смертных грехов. Бедняга явно был зол даже больше обычного. Необходимо ободрить его улыбкой. Клируотер ловит его взгляд и дарит свою безупречную ухмылку, так нежно любимую объектом ободрения. Помнится, он называл это звериным оскалом.
Всеобщее броуновское движение прерывается появлением конвойных и семерых заключённых. Сперва относительная тишина, после вытянутые шеи (а кто-то даже умудрился подняться со своего места) и возобновление подпольного обсуждения с новой силой. Это было похоже на зловещий цирк. Или на толпу школьников около вольера с самыми опасными животными этого света.
Семь кресел задорно позвякивают цепями, будто бы с радушием принимая в свои объятия нового постояльца. Наконец-то это не накосячивший ненароком школьник. Привет убийца, я по тебе очень скучал.
Пенелопа ловит кивок верховного судьи. Всезальному шёпоту пора прекратиться. Это отмашка к началу.
- Слушание от второго июня объявляется открытым, ‒  резко провозглашает верховный судья Визенгамота, и Пенни тут же самозабвенно начинает вести протокол.
‒ Разбирается дело о повторном рассмотрении статуса заключённых. На скамье подсудимых Рудольфус и Рабастан Лестрейндж, Уолден Макнейр, Августус Руквуд, ‒ далее произошла заминка, показавшаяся даже крайне компетентной Клируотер забавной, ибо пожилой глава суда просто-напросто запамятовал имена последних троих. – Эээ…Треверс, Мальсибер и Яксли. ‒ кто-то из заветной семёрки громко загоготал, однако цепи, мгновенно впившиеся в запястья непокорного, усладили акт неповиновения.
‒ Секретарь суда ‒ Пенелопа Шарлотта Клируотер. ‒ аплодисментов почему-то не последовало.
Протокол заполнялся очень бодро, так как на любой формальный вопрос судьи в стиле «ребят, да тут же всё и так понятно, давайте поскорее закончим, я хочу посидеть в гостиной с внуком» следовала симфония из множества ответов Пожирателей. И один остроумнее другого. Тюремный стендап, ей-Богу.
Всё, на что хватало времени Пенни, это изредка отрываться от листка с писаниной и умеренно любопытно поглядывать со своей скамьи в первом ряду на команду осуждённых. Скользить взглядом от лица к лицу. Поражаться. Подавлять в себе желание съёжится. Пресекать потребность подразнить Деррика. Не высказывать собственного оценочного суждения в протоколе. И писать, писать, писать.

Фарс потихоньку нарастает.
Пёстрая толпа из праздных зевак и журналистов, отталкивающих друг друга, чтобы хоть на два-три дюйма придвинуться к узкому коридору, по которому ведут под надзором скованных по двое осуждённых, отсеивается за массивными дверями зала. Их колдокамеры, портативные и громоздкие, умещающиеся в кармане мантии и специально установленные на шаткие треноги с поперечной перекладиной для вспомогательного оборудования, уже не оглушают стрекотом и не ослепляют вспышками у самых угрюмых лиц. Рабастан выбирается из этой давки живым и практически невредимым, если не считать тычков в затекшую поясницу от сопровождающих мракоборцев, где наверняка проявится пара внушительных синяков, но его блаженство длится не очень долго. На смену облегчению от того, что конвоиры сняли путы с их ног, и хотя бы в тесной комнатушке не приходится униженно и неловко приноравливаться к шагу своих товарищей и терпеть хриплый звон стальных кандалов, к нему подкрадывается осточертевшая уже азкабанская скука. Рабастан абстрагируется от хмурого бормотания и переругивания приятелей и внимательно прислушивается к шуткам, которыми со смешками обмениваются трое авроров, мающихся в сонном карауле у полуприкрытой створки, но те болтают ерунду. Раз или два он улавливает произнесённые ими вполголоса колкости о «семейных» должностях в Отделе обеспечения, раз в 50 лет передающихся женщинам по имени Амелия, но ничего относящегося к их ближайшему будущему под негостеприимными сводами на подвальном уровне. Рабастан отходит от прочной решётки и, мрачно скрестив руки на груди, меряет шаг за шагом камеру, не обращая внимания на чьи-то лениво разложенные ему поперёк дороги ноги и заставляя подобрать их метким пинком. - Тянут дракона за… - презрительно бросает он, скорее почувствовав, чем реально заметив, как вопросительно косится на него Руди, удобно устроившийся на низкой лавке и прислонившийся боком к плитам стены. – Я не намерен торчать тут весь день. У заключённого Лестрейнджа куча дел в его крошечной клетке во многих ярдах над валами кипящих и пенящихся ледяных волн в сердце неприветливого моря: в три прилетят почтовые совы и принесут вести с туманных островов, а в семь подадут скудный ужин. В восемь дежурный пост займёт толстяк Ганс, который заступит на ночную вахту, и когда психи на этаже утихнут, они, вероятно, сыграют в шахматы, заколдованные кем-то из тюремщиков, карты или просто слова. Если Рабастан поддастся ему, то в качестве поощрения за скудоумие получит от Ганса картонный или пластиковый стаканчик с дешёвым виски, а если нет – удар кожаной плёткой с мелкими узлами по железным прутьям или загрубевшим пальцам. Когда привязан к одному месту пять бесконечных однообразных лет, однажды обнаруживаешь, что развлечения имеются где угодно, стоит лишь прикладывать усилия и капельку обаяния. У него якобы последнего в избытке; может быть, для кого-то так оно и есть.
Но сидеть и в этой конуре 5 лет, чтоб проверить, он не готов.
Когда дверь всё-таки распахивается настежь и их снова ставят в ряд, попарно направляя на сцену, Рабастан уже почти всерьёз зол, но раздражение испаряется, как только мракоборец из присутствующих кивает на зловещее кресло. В круге света от чадящих факелов цепи дёргаются, узнавая в нём старого друга, и оплетают запястья, тут же хищно впиваясь в них со всей страстью явной и торжествующей радости от состоявшейся третий раз за войну встречи. Рабастан практически не замечает этого, с нетерпеливым, азартным и голодным предвкушением и надеждой обводя зал, ища среди наводнивших его сливовых плащей и академических чёрных шляп светлые волосы и серо-голубые глаза. И находит, подавшись в безотчётном порыве чуть вперёд, вцепившись в резные подлокотники и жадно всматриваясь в лицо… и с обидой откидывается на спинку, разочарованно сжав зубы, с каждой секундой и каждым вздохом всё отчётливее понимая, что эта – не та. Эта, с кипой бумаг и пером, порхающим над ними, чересчур молода и свежа – почти что неприлично, пребывая в окружении степенных леди, – куда больше, нежели его ровесница когда-либо могла рассчитывать или надеяться сохраниться. А та, ради которой, собственно, он дал этим выродкам надеть на себя позорные оковы и как зверя притащить сюда, - не успела, постыдилась или не пожелала тратить на это своё бесценное время, не сумела отыскать в себе волю ещё раз прямо взглянуть на него спустя столько лет. Ну что ж… Рабастан разваливается на жёстком сиденье как на королевском троне – так вальяжно, насколько ему позволяют кандалы, и в упор изучает клерков на скамьях, восходящих к потолку амфитеатром по обеим сторонам от импровизированного эшафота. Она ухитрилась лишить его даже этой малости – шанса на то, чтобы увидеть её вновь, шанса хотя бы час быть наедине между всей сутолоки, выпадающего им лишь раз в пять лет, – ясно и безапелляционно показала, где она, а где он, так пусть сегодня не ждёт, что он её не вынудит краснеть за чтением газет.
- Рад, что вам удалось выяснить моё имя, ваша честь, - Рабастан не таясь ухмыляется; он бы отвесил судье и шутливый поклон, но цепи предупреждающе сдавливают и без того стёртые ладони и заставляют остаться в том же положении – выходит даже ещё более неуважительно. – Оно красивое, правда? Могу я впредь расценивать это как знак особой благосклонности суда ко мне и моему брату? – он натыкается взглядом на девушку-секретаря и её неугомонное вездесущее перо и едва уловимо подмигивает им, опять поворачиваясь к коллегии присяжных. - Не исключено, господа, что вам также известно и такое понятие, как долг любого чистокровного мага перед родом, а если нет – хорошенько запомните его, поскольку именно она не дала нам с братом бросить его жену в той дурной компании, с которой она связалась. Рабастан ощущает, как куда-то в область лопаток ему ввинчивается суровый и тлеющий гневом взор Руди, и знает причину: ни один Лестрейндж прежде не возлагал ответственность (даже совершенно справедливую) на слабую женщину (даже такой, какой была их Белл). Он поводит плечами так, словно скидывая с себя груз: в пламени отгремевших боёв их принципы переплавились и перековались, переродившись в адском горниле: с этого мгновения ни один Лестрейндж никогда не пожертвует живым ради мёртвого… или мёртвой. - С сожалением признаю, что с нами были драккловы сумасшедшие мы оказались беспечны и недальновидны; полагаю, этим и следует объяснить тот факт, что мы лично отправились за ней в дом Фрэнка Лонгботтома, не слишком задумываясь о том, как это воспримет прибывшая к нам бригада авроров. Он ещё раз пристально всматривается в лица, выражающие эмоции от брезгливого отвращения к протоколам, представленным в пожелтевших свитках, и вселенского равнодушия до крайнего интереса, и удовлетворённо улыбается, как если бы подтвердилось нечто, что он пытался доказать. - Пять лет назад против меня выдвигали обвинения и в других убийствах, хотя, как вы наверное понимаете, шла гражданская война и закон давал нам право защищать себя силой оружия, но, боюсь, никого из тех джентльменов здесь я не вижу. Не стану отрицать, что в них проснулась совесть.
В нём она нынче заснула.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-18 23:38:02)