- Боунс.
Слова вырываются сами. Рабастан делает шаг вперёд, неосознанный, но весьма решительный, и ему на плечи ложатся с откровенным неудовольствием руки авроров, застывших за спиной мрачно, как мраморные изваяния в Лестрейндж-холле. В зале суда повисает недоумённое и пронизывающее безмолвие, и десятки незнакомых лиц, мгновенно оторвавшись от ломких свитков с тысячекратно изученными и вызубренными материалами дела, настороженно обращаются к нему с явной озадаченностью и немым изумлением. Её лицо тоже. - Боунс, - повторяет он, не вполне понимая, чего желает добиться, и её фамилия, отражаясь от сводчатого потолка и увешанных факелами стен, отчётливо слышна даже на задних рядах в амфитеатре скамей, будя задремавшего клерка. Рабастан стряхивает руки; кандалы звякают и потрескивают проскакивающими по ободку искорками, его обступают, оттаскивают и едва ли не силой усаживают в жёсткое кресло с гнутой спинкой и подлокотниками, предназначенное для допроса осуждённых. По помещению прокатывается шум, шорохи, кашель и нервные шепотки, люди обмениваются неуверенными и тревожными жестами и записками, свёрнутыми из обрывков пергамента, и судье приходится раза два или три повысить голос, чтоб восстановить порядок. Кое-кто предлагает отсрочить и перенести заседание, но Лестрейндж больше не старается привлечь к себе её внимание, поэтому, пару раз укоризненно посмотрев на него поверх очков и кипы бумаг, председатель всё-таки даёт пожилому секретарю знак продолжать процесс. Дело у них идёт хуже, чем во все года до того. Рабастан ничего не ждёт ни от этого знойного, как в адском пекле, дня, ни от милосердного правительства, ни от перебирания грехов, за которые давно уже расплатился кровью и жизнью, разбазаренной в тесной клетке в компании мышей и крыс. Всё, что у него есть, – это глупое представление, в течение которого ему позволено разглядывать её, смутно злясь на локон, упавший на лицо, - и он разглядывает, жадно, как ладонями, ощупывая её фигуру глазами и невпопад отвечая на задаваемые вопросы. Она кажется такой же, как он её помнил, такой же, как иногда мечтал в Азкабане, забредая по коридорам памяти туда, где дыхание дементоров не могло настигнуть его, а их страстные ласки были лишь средством припугнуть, если он мешал заниматься отцу или Руди. Статной, строгой и ошеломительно молодой, и хотя в мерцании пламени ему сложно определить, есть ли у неё морщинки вокруг рта или что-то ещё, для человека, гниющего в английской земле аж с лета 1996 года, она сохранилась потрясающе, даже если питалась коктейлями из омолаживающих зелий.
К дракклам морщинки. Кто из вас скажет, почему она жива?..
Будь он василиском, её скульптуру уже увезли бы в музей.
О том, что его (всех их!) полностью оправдали, он догадывается только по цепям, соскользнувшим с онемевших запястий и клубками свернувшимися у ног, и поднявшемуся гвалту. Мир взрывается аплодисментами и возмущёнными криками, и  Рабастан зажмуривается от вспышек колдокамер ещё до того как безнадёжно оглохнуть от комментариев репортёров. Он пытается пропихнуться к ней сквозь толпу, но Рудольфус оттесняет его к арочному проёму и ведёт прочь от министерских подвалов. Рабастан следует за ним по пятам, растерянный и смятённый, оторопевший и совершенно запутавшийся в фарсе происходящего и в нахлынувших эмоциях. Из зловещего лабиринта из поворотов, тупиков с одинаковыми дверьми и лестничных пролётов – к скрежещущим лифтам. Из обители мрака и холодка, разливающегося по телу вдоль позвоночника, - к пронзительно безоблачному небу и сияющему солнцу на нём.
На подготовку к отъезду Руди тратит пять чёртовых дней.
Сердце Рабастана навечно остаётся дома.
Сердце Рабастана даже не покидает министерского зала.
В Италии жарко и влажно, солёный бриз сдувает отросшие и выгоревшие пряди со лба, щекочет загривок и дразнит обоняние, неся запах водорослей и чесночного хлеба с кусочками оливок и зёрнышками пряностей. В Италии каналы и пристани, гондолы с узкими носами и изящные белоснежные яхты, увитые плющом и виноградом коттеджи и каменные джунгли, леди в полупрозрачных шелках и портовые шлюхи на самый притязательный вкус. В Италии царят мир и веселье, ярмарки и шумные праздники, стук острых каблуков по брусчатке площадей, а причудливые маски на лицах означают тут лишь венецианский карнавал, а не Чёрную Метку над опустевшим жилищем. Рудольфус говорит, это рай, Рудольфус говорит, это лучшее место, чтоб начать заново, без Лорда, Пожирателей и – это явственно заметно по ухмылке, кривящей его пересечённые шрамом губы – без призрака Беллатрисы в супружеской спальне. Рудольфус ведёт их финансовые счета и складывает столбики из кнатов, сиклей и галлеонов, покупает мясо на фермерском рынке (и без помощи Империо!), а по вечерам заигрывает с симпатичной соседкой из маленькой аптеки на углу. Рабастан просиживает все дни в тени на открытой выходящей на побережье террасе, не отрываясь наблюдает за линией горизонта, пьёт разбавленное яблочное вино как сок, затравленно вздрагивает от резких звуков и пароходных гудков и спит, не выпуская кнута.
На пятый год им дают санкции на выезд за границу.
На шестой – снимают палочковый Надзор.
Это в мае. На родине наверняка уже отцветают вишни.
А в июле Рабастан сбегает. Это в сущности легко – не возвращаться домой, уйдя с утра на безлюдную скалистую косу с дорожным плащом и парой бутербродов. Заправив постель и почистив сапоги и ни единой фразой не предупредив отлучившегося по делам брата о том, что и без того абсолютно очевидно. Рудольфус отнюдь не слеп и прекрасно знает, как Рабастан стоит в воде, закатав брюки до колена, всматриваясь в ясную лазурную даль – час, два, три… Как раздевшись, бросив на пляже магловские вещи, настойчиво гребёт за буйки, подпрыгивающие на волнах, точно бы надеясь переплыть Ла-Манш. Знает хандру, этот отрешённый взгляд, не способный отыскать что-то крайне важное для себя, и угрюмое молчание, в которое кутается его брат. И знает, стиснув зубы, что обязан отпустить Рабу туда, куда тот сам хочет пойти, дать то, что он ищет - свободу действий и роскошь совершать свои собственные ошибки.
Так же, как тогда. В выжженное лето 1980.
Над Британией циклон с Атлантики, туман и шквальный ветер, и очертания вспарывающих тучи кованых флагштоков и тонких шпилей на башнях пропадают в пелене дождя, но Рабастан принимает их как манну небесную. В Центре каминной сети ему не то что не рады - скорее удивлены тем, что он прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, без признаков багажа и, самое главное, один, - но воспользоваться портключом до поместья разрешают, хотя и предостерегают останавливаться там. Рабастан улыбается: они с Руди от души смеялись, читая в итальянском «Пророке» о богаче, намеревавшемся в отсутствие хозяев, не то арендовать особняк, не то приобрести владения под будущие конюшни и обнаруженным мёртвым – и пренебрегает советом. Их замок своенравен и горд и не любит чужаков на своём крыльце, в просторных комнатах и на широких парапетах, в сумрачных погребах и на пыльном чердаке, но даже под угрозой разрушения он бы ни за что не причинил вреда ни одному Лестрейнджу. Он не учитывает одного: того, как годы подточили фундамент и стёрли зубцы на мощном крепостном валу, как гардины превратились в изъеденные сыростью и молью лохмотья, как рассохлись ступени и облетела позолота с резных картинных рам. Разорение, нищета и уныние, гостиная с вынесенной мебелью, ржа, сгрызшая рыцарские латы, и клочья паутины в углу… Рабастан ощущает, что им необходимо время на то чтобы разобраться в себе, а потому устраивается в северной мансарде.
Море ревёт за окном и выкипает из берегов.
Впервые за эти пять лет он спит спокойно.
Утро приносит свежесть и обещание распалённого дня, слабую головную боль от перемены климата и ветки, вышвырнутые на отмель стихией. Лондон отфыркивается от минувшего ливня и сыплет каплями с вымокших деревьев в глубокие озёра луж поперёк бульваров. Его жители торопятся на работу, ругаются с продавцами газет, кофе и горячих круассанов и вовлекают Рабастана в игру «не узнай мерзавца». Его рука сжимает палочку под полой мантии, но всё, чем его удостаивают прохожие, – это сердитое ворчание и просьбы посторониться и не перегораживать тротуар. Он стал их прошлым, похороненным и, согласно какому-то негласному сговору, уже основательно забытым, так, словно вердикт суда стёр им всем израненную память о том, что было. Когда седой маг с клюкой требует от него уйти и «не торчать здесь как дракклов истукан», Раба, хмыкнув, дезертирует в ближайший переулок.
И сталкивается с ней. И с её шляпкой.
- Привет, - откинуть со лба капюшон плаща. О да, Рабастан всегда был гением дипломатии.
На Ковент-Гарден звонят колокола.

[AVA]http://f6.s.qip.ru/ZU0L5ZpO.jpg[/AVA]

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-25 20:06:08)

Рабастан лениво, но всё же с ноткой раздражения и досады думает о том, что даже с учётом миграций, всех беженцев, хлынувших изо всех щелей после того как война завершилась, и Салазар знает кого ещё в Англии чересчур уж много народу. Это просто возмутительно для страны, занимавшей не более… хэнда?.. на лакированном глобусе в тишине кабинета отца в те давние, мирные и исключительно редкие часы, когда младшему сыну Рэйнарда Лестрейнджа было позволено входить туда. Глобус, помнится, был напольный, старинной и изящной выделки, с резной ножкой и раскрашенный дороже, чем роскошные миниатюры на форзацах фолиантов из семейной библиотеки, где он бывал, разумеется, ещё реже, чем в этой обители порядка. Впрочем, география Рабу привлекала довольно мало, а вот огневиски, хранившийся в тайнике, отпиравшемся при умелом нажатии на Утёсы северного мыса в Новой Зеландии, был поистине отменным… как и порка, устроенная ему рассерженным отцом. Как бы там ни было, даже тех скудных сведений об устройстве окружающего мира и пары лекций, прочитанных ему домовыми эльфами и молодой гувернанткой (до того как она потребовала расчёт из-за того, что он попытался поцеловать её), было как раз, чтобы уяснить, что плотность населения уже серьёзно зашкалила. В настоящий момент ему вообще кажется, что все эти люди столпились сейчас в этом драккловом переулке в одном квартале от магловской кофейни и в двух – от парка развлечений, если он хоть что-нибудь соображает в дорогах, ведущих в Министерство Магии. Вот так взяли, откинули все свои дела, денежные неурядицы и детей, дёргающих их за штанины и рукава, и дружно втиснулись в каменный коридор не шире нескольких ярдов ради того чтобы посмотреть на его счастливое воссоединение с мисс, чёрт бы её побрал, Боунс. Хотя он не уверен: возможно, они притащились только ради неё, ведь ещё пять секунд назад им, озабоченно снующим от одного магазина к другому, ругающимся и отдавливающим впопыхах ноги, было решительно наплевать на его скромное существование на этой тесной земле. Раба их не осуждает: пожалуй, не каждый грёбаный день встречаешь умершую в 40 лет, а затем восставшую из собственной могилы без единой – когда тип с кучей пакетов, со всей дури задев локтём, едва ли не отпихивает Амелию в его руки, он это ясно видит! – морщины. В целом Рабастан не против постоять так, ладонями придерживая за плечи, глядя на Боунс сверху вниз, ещё час-два, но люди… он вздыхает, превозмогая в себе позыв вытащить из ножен палочку и продемонстрировать нахалам пару забавных фокусов. В провинциальной Италии на том берегу океана всё было не так: там она была бы способна развлекаться как совесть допустит, хоть озолотить журналистов и составителей некрологов с эксгумационными службами – и всем было бы фиолетово, покуда у неё есть свободные деньги и она умеет веселиться. Рабастан щурится: да… пить вино, танцевать вечерами на крошечных площадях у каменных фонтанов и травить байки под смех соседей, рассевшихся на узких бордюрах, на этом празднике жизни Руди был душой компании, – а вот Амелия, интересно, была бы?..
Кстати о байках.
- Здравствуй.
Раба мгновение молчит, чуть склонив голову, но не перебивая, выжидая и давая Боунс шанс тщательно поразмыслить обо всём – в конце концов, ей вероятнее всего тоже непривычно столкнуться с ним, не ограниченным кандалами и аврорскими тычками. Но время постепенно идёт, а Амелия почему-то не спешит разрыдаться у него на груди, каясь, что где-то в душе всегда верила в его совершенную невиновность; его недоумение перерастает в подозрительную озадаченность, а у губ залегают угрюмые и жёсткие складки. Рабастан отпускает её, медленно отступая на шаг; зевак поубавилось, а может, пробило 9 и начался рабочий день, но ему всё равно неуютно и хочется закутаться в мантию, несмотря на разгорающийся июльский день, предвещающий духоту и жару. Не то чтоб он ни в чём не был виноват перед ней: вся эта абсурдная история с её испорченной помолвкой и ни одного письма за пять лет на costa italiano – всё так! - но он хотя бы не притворялся мёртвым и не заставлял Боунс жить с этим, воя от животной тоски и сдирая огрубевшую кожу об тюремные решётки. Происходящее с ними было… как-то странно, что ли. Не так, как надо.
Хуже, чем «о любимый! давай уедем завтра!».
Но получше, чем «Авада Кедавра, подлец!».
- Это всё, что ты можешь ответить? – его голос спокоен и по-прежнему мягок, а сам Рабастан улыбается ей, открыто, обезоруживающе – не обвинение, скорее так, лёгкий упрёк за то, что она так беспощадно холодна с ним в мире забытых преступлений и прощёных школьных обид. – Что ж… Должен признать, это, - он дотрагивается костяшками до её щеки, наслаждаясь нежностью кожи и осязаемым теплом; ещё шаг – и она была бы в его объятиях, почти как тогда, однажды, на Астрономической башне на седьмом курсе, - это неплохо, Боунс. Я даже поверил, честно. Он и сам не так уж чётко понимает, что конкретно имеет в виду – то, что битвы, похоже, не оставили следов на её теле и благодаря омолаживающим она выглядит потрясающе, или то, что она цела и невредима, носит эту нелепую шляпу и уже капельку опаздывает на свою драгоценную работу. - Но обещай больше так не поступать, ладно? – он строго смотрит на неё, точно убеждаясь, что она всё хорошо усвоила, а потом озирается по сторонам. – Может, где-нибудь посидим? Нам есть о чём поговорить. Выпьешь со мной кофе, а, Боунс? Угощаю!
Но глаза у него не смеются.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-11 23:51:31)

Некоторые вещи в этом мире всё-таки константны.
Менялись вкусы и мелкие привычки, как, например, любовь к молотому арабскому кофе с корицей, гвоздикой и кусочком кардамона – тому, что было её неотъемлемым обрядом и к чему после смерти она, возможно, охладела как к пережитку земного. Менялся стиль – Раба не помнит, чтобы за все годы, проведённые вместе в стенах Хогвартса или в соседних отделах в Министерстве Магии она носила шляпы или подобные платья, даже мрачным цветом - и то раззадоривающие воображение. Но кое-что – по его мнению, лишнее и абсолютно ненужное, в чём-то мешающее, отвлекающее от действительно серьёзных дел и вызывающее раздражение – оно оставалось незыблемым, и никакие чудеса, будь то её блаженное возвращение на этот свет или его полная амнистия, не могли воспрепятствовать ему. Дьявольски знойные дни, окутывающие Лондон в середине-конце лета и больше подошедшие бы какому-нибудь там Алжиру, Тунису или в крайнем случае хотя бы Новой Гвинее, дни, от которых расплавляется тело и отказывает рассудок. Страсть маглов с утра ожесточённо пихаться у ярко раскрашенных киосков с кофе, свежей выпечкой и сахарной ватой для своих выродков, а затем гнаться за пахнущими маслом и железом коробками с оглушительными клаксонами. Её ежедневная дорога к Министерству, петляющая в убогих дворах и тесных переулках так, словно подойдя к этим дикарям, наблюдая их жизнь воочию, она была способна объективнее и справедливее судить их, тех, кому дан дар обладания волшебством. Её манера увлечённо и убеждённо объяснять, что они не должны (видеться или общаться, вести себя как дети, валять дурака), что им надлежит (взять себя в руки, забыть, научиться жить как все остальные, сдохнуть от скуки назавтра), что их долг обществу заключается в…
Или как сейчас – тыкать ему в нос чужим кольцом.
- Это не то кольцо, которое я тебе подарил, - Рабастан ещё чуть-чуть склоняет голову и лениво щурится от солнца, преломляющегося в одном-единственном – вот щедрость – бриллианте на тонкой полоске чего-то так отдалённо похожего на белое золото. Судя по его равнодушно-безмятежному тону, этого довольно для того, чтобы считать все её браки, былые и нынешние, аннулированными, а саму Амелию – свободной от клятв, когда-либо данных мужчине под ветвями омелы или у церковного алтаря. – Мы ведь это уже проходили, Боунс, - Раба вздыхает, устало и немного укоризненно, как будто перед ним ребёнок, который с упорством, достойным куда лучшего применения, ещё и ещё настойчиво лезет в пасть дракону в надежде пощекотать ему зубы. – Кого ты умудрилась подцепить на этот раз? Вышла замуж за Кингсли Шеклболта? – он презрительно морщится, и его губы кривит гримаса: они двое настолько противоположны, что это становится анекдотом. – Или мне следует понимать тебя совершенно буквально и ты отхватила Блэка? Что-то во фразе, произнесённой им, звучит неправильно, до дрожи нелепо, и Рабастан осознает – что: Блэк была их драгоценная Беллатриса, и союз, скреплённый Боунсами и Блэками, породнит их, впишет имена на полотно гобелена, как вердикт, нереализованный в 2003 году. Он пока не в состоянии сообразить, кем именно придётся ему Амелия, однако на волне паники мозг, заклинив, твердит, что у них вопиюще близкое и плохо увязывающееся с его планами насчёт неё нежелательное родство – и это хуже, чем всё, что с ним было, хуже, чем Чёрная Метка на коже.
Привет, сестрёнка, я так хочу тебя.
Как бы мне сделать тебя вдовой?..
- Кто он, Боунс? – спрашивает он, пытаясь сохранить тот же шутливо-невозмутимый вид, как и пять секунд назад – вид человека, которого не тревожат какие-то там дурацкие неурядицы на его триумфально гладком пути и который готов без проблем преодолеть их все. - Эй, Боунс, погоди, куда ты, - Рабастан улыбается этой неожиданной капитуляции и в несколько энергичных и размашистых шагов с лёгкостью настигает её, так похвально целеустремлённо и так опрометчиво решившую, что может избавиться от него и от их общего прошлого. - Ты смешная, Меллс, - он первым нарушает это затянувшееся молчание, идя почти вплотную к ней и беспечно засунув руки в карманы заправленных в сапоги тёмных брюк; капли скачут по лужам, срываясь с необсохших деревьев. - Тебе не удавалось обогнать меня даже на лучшей «Комете» в школе, неужели ты думала убежать от меня на своих каблуках? – в его голосе тепло и затаённая грусть; они пересекают шоссе и сквер, прежде чем он, ухмыльнувшись, добавляет: - Ты, пожалуй, права. Ты не костлява, - Рабастан без усилий обгоняет её и не смотря вперёд идёт, повернувшись спиной к ходу движения; взгляд его, бесстыдно оценивающий, не торопясь ползёт от горящих возмущением глаз к линии подбородка и шеи и ниже… Если бы глазами Лестрейндж умел рассекать предметы так же изящно-мастерски, как палочкой, ткань на её точёных плечах была бы уже давно порезана на ленты мишуры и каскадом осыпалась на пыльный тротуар в трухе щепок.
Его бы это, безусловно, устроило.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-15 20:22:59)

Она упорна, его Амелия.
Он отдаёт должное той стене, которую она умудрилась выстроить за годы его незапланированного отсутствия – всем её кирпичикам, сложенным из кратких, ёмких и сухих ответов, не предполагающих продолжение или тем более развитие их неестественного разговора. Её идеально отмеренной и выверенной чопорности и безупречному владению всей этой занудной канцелярщиной, от которой тошнит даже спустя мерзкие пять лет, постепенно прошедших с тех пор, как он с ней столкнулся последний раз, и мягким увещеваниям, и праведному возмущению. Эта стена напоминает ему об Азкабане – такая же безукоризненно гладкая – не подкопаешься, скорее уж обломаешь ногти и зубы в попытке расшатать её – и не менее холодная; все светлые эмоции, на секунду проснувшиеся в нём, моментально впитываются в неё. Её изумление – абсолютно, её негодование – искренне до того, что наверное каждый на его месте поспешил бы принести извинения и быстро пропасть, её щит превосходно держит удар и отражает намёки и непристойные предложения до того, как Рабастан озвучивает их. Лестрейндж уверен даже в том, что там, под бронёй вежливого и жестокого недоумения, она торопливо возводит всё новые рубежи – они состоят преимущественно из слов «муж» и «работа», которые она решительно нагромождает друг на друга, словно бы они способны защитить её от него. Но… он усмехается, жмурясь, так как солнце, высовываясь из-за крон деревьев, слепит не слабее перспектив их дальнейшего общения, все стены могут быть разрушены изнутри, все доводы – опровергнуты, все препятствия – сметены. Она напрасно старается. Как показывает собственный опыт, стены, построенные из камня, точат вода, солёный морской бриз и ржавый напильник, из слов – интонация, дрожь рук, терзающих подол и скрывающих плечи под строгой мантией, и удивление, промелькнувшее на дне глаз. Она ошиблась, обратившись к нему на «ты» в первые минуты их неожиданной встречи, и ещё сильнее – задав ему вопрос, неважно о чём и насколько оскорбительный; в сущности Рабастан уже давно победил, хотя она ещё не понимает этого. И если ей нужен перерыв, что ж… У него есть всё терпение мира, и он желает её одну.
Это значит – она падёт.
- Судя по итогам моего дела, твоему страшному мужу я нравлюсь больше, чем тебе, - хмыкает Рабастан, пока они направляются прямо к парадному входу в Министерство – приютившейся в окружении баков с мусором будки. – Но это вопрос времени. Если мужу не взбредёт стоять на пути призрака, возвратившегося из затхлого небытия, то Рабастан позволит ему уйти по-хорошему, целиком, если же нет… хотя к чему бояться худшего в мире, где Визенгамот, прозаседав пару часов, оправдал всех Пожирателей Смерти без конфискации имущества?.. - До свидания, Меллс, - её же речи играют против неё, но он отвечает спокойно, как человек, уяснивший, что чрезмерное давление лишь усугубит ситуацию, и чётко увидевший цель, к которой стремится. – Я очень надеюсь, что оно будет скорым. И более тёплым, чем это. Он отступает, освобождая ей дорогу, провожает её взглядом, облегающим тело, как второй, поплотнее, плащ, задумчиво наблюдает, как за стеклянной дверью она снимает трубку с покорёженного рычага и как её губы двигаются, называя имя и причину визита.
Она растворяется под землёй.
А он сам становится её тенью.
Он легко узнаёт её привычный распорядок дня, маршруты, которыми она обычно добирается до конечных пунктов и до дома, транспорт, которым она порой пользуется в плохую погоду, и наряды, соответствующие тем или иным жизненным обстоятельствам. Заочно знакомится с её мужем – раздражённым и уставшим мужчиной со следами чернил на манжетах сорочки и жестокого похмелья – на осунувшемся небритом лице – и с её вечно спешащей и опаздывающей подругой из Святого Мунго. Её дни медленно сливаются с её, перемещения известны до мельчайших деталей: от дежурного «здравствуйте, сэр» своему начальнику до «ну ладно, только один бокал» официантке в уютном летнем кафе на пересечении каких-то труднопроизносимых магловских улиц. Он так часто бывает у сломанной будки, что его начинают приветствовать все окрестные бездомные; он машинально бросает им монетки достоинством в несколько пенни, но смотрит через них, неотрывно выискивая в прохожих Боунс. Натягивает капюшон на запавшие глаза и проживает её жизнь как свою, неотлучно провожая её в переулках, парках и безлюдных бульварах, на шумных базарах и сонных площадях и лишь на ночь аппарируя назад в свою голую мансарду. Он не пробует приблизиться к ней на расстояние меньше чем длина вытянутой руки, не пробует сказать ей что-либо – просто глядит на неё, и его долгий, тяжёлый и тоскливый взгляд из-под полей измятой и выгоревшей шляпы из фетра сопутствует ей, куда бы она ни шла. Если она внезапно оборачивается, он сокращает размашистый шаг, чтобы красться за ней опять, когда она посмеет продолжить путь, если, хмурясь, подзывает к себе скучающего полисмена со свистком – исчезает в толпе прежде чем его успевают остановить. «Спасибо, ничего не надо», - отрешённо благодарит он приветливых консультантов в магических лавках, если они предлагают продегустировать пару сортов сливочного пива или интересуются мнением о новом покрое их свадебных платьев из летней коллекции. – «Я тут жду свою жену. Она вот-вот вернётся».
И мысленно добавляет: ко мне.
В нём нет угрозы, всего лишь боль. Застарелая глухая боль, поселившаяся глубоко в груди, вонзающая в него зубы всякий дракклов раз, когда она здоровается не с ним. Запечатывает конверт и отправляет письмо не для него. Выбирает подарок и весело улыбается не ему. Боль, а не ярость ведёт его руку, когда в какой-то из одинаково знойных дней он молча преграждает ей пустынную аллею и метит палочкой в пульсирующую артерию, боль, а не ярость сквозит в голосе, шепчущем на ухо оглушающее заклятие. Крепко прижимая её обмякшее податливое тело к себе, чтобы трансгрессировать, он испытывает отнюдь не боль – растущее благоговение, а осторожно поднимая его на руки, чтобы перешагнуть с ней высокий порог дома, - чистый, ничем не замутнённый восторг. Сколько чёртовых раз ему, закованному, снилось, что они вдвоём приедут сюда – вот так, что он будет держать её – вот так, с её головой, лежащей на его плече, ладонью у сердца, дыханием на щеке… сколько ненавистных раз приходилось просыпаться… Сегодня не придётся.
Правда, Рабастан не имеет представления о том, как она к нему отнесётся, когда всё-таки очнётся, потому что в его мечтах Амелия была в сознании, однако же скромно рассчитывает на то, что вид мест, где она провела детство и юность, порадует её. И вид его самого возле неё – тоже. Он аккуратно опускает её на неразобранный диван в просторной гостиной и укрывает пледом из выстиранной стопки на узком подлокотнике. Пыли нет – его всегда поражало то, как ловко осваиваются с бытовыми чарами все женщины её семьи. Рабастан прогуливается по нетопленным комнатам и веранде, открывает окна, мгновенно впуская в дом свет и аромат цветочного мёда с полей, шарит по кухонным шкафчикам и ящикам, пролистывает два-три журнала, забытых кем-то на кофейном столике. После садится на ковёр около неё, устроив скрещенные руки на краю незастеленной кровати, а подбородок – на руках, и ждёт, чутко прислушиваясь к тиканью часов на каминной полке над потухшим очагом и её ровному дыханию. Она простит его, о да, она простит.
Иначе что это за сказка?

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-20 23:15:06)