Становилось бессильно, тяжёлый спирт
Я глотал как амброзию, как бальзам,
После многие мне говорили: спи,
Что-то медное капали на глаза.

- Береги себя.
Раба скептически хмыкает, но голос Рудольфуса как-то по-особенному строг и непреклонно серьёзен, а тон, хотя и достаточно спокойный, не слишком располагает к неуместным колкостям, и он отвечает брату не едкой остротой, а лишь задумчивой ухмылкой. Поднимает стакан, где на дне плещется янтарная с золотом жидкость, и лениво салютует им старшему, согнувшемуся при тусклом светильнике и оплывших свечах над картами, расстеленными на обеденном столе и утыканными флажками. Стрелка часов с кукушкой, висящих на стене, ползёт к скорой полуночи, и чем больше сокращает она расстояние, отделяющее её от цифры двенадцать, тем отчётливее бродит в нём не только алкоголь, но и затаённое предвкушение. Он кладёт обутые в высокие сапоги ноги на столик возле его глубокого кресла и, сбросив прямо на неровный дощатый, чуть присыпанный песком пол пачку прошлогодних «Рун» и «Ведьмополитенов», подпирает щёку обветрившейся ладонью. С тех пор как они потерпели полный крах в министерском Отделе Тайн, Руди без устали, днями и ночами твердит ему, чтоб он был предельно аккуратен, а сам по сто раз перепроверяет планы и отчёты разведки, то и дело вынужденно засиживаясь над ними едва ли не до утра, водя скрипучим пером по иссохшемуся пергаменту. Рабастан размышляет о том, что было бы гораздо полезнее, если бы он хоть раз образумил Беллу с её припадками неистовства, а не его: в конце концов, ну что способны сделать две или три кучки школьников им, немолодым, опытным и закалённым волшебникам в расцвете магических сил?
А оказывается – способны.
Это становится абсолютно ясно, когда замок даже в отсутствие директора и его ближайших приспешников из Ордена Феникса даёт им отпор, организовывая и отстаивая оборону в широких коридорах, на лестничных пролётах и на парапетах крепостных стен. Когда заклинания и проклятия летят мимо цели с двух драккловых шагов и дети, изумительно неуязвимые для самых жестоких и резких отчаянных атак, выбираются сухими из той багряной мутной воды, в которую загнали их Пожиратели Смерти. Когда Роули в приступе злости не целясь палит в группу старшекурсников и его чары, неудачно срикошетив от колонны, попадают в слепо бегущего за ним растяпу Гиббона, не успевшего увернуться от несущего гибель луча. Когда, вынырнув из полумрака, клубящегося у сырой стены в слизеринских подземельях, в него стреляет какой-то взлохмаченный ошеломлённый юнец с рукавом, болтающимся на половине нитки, и влажными разводами. В него, Рабастана Лестрейнджа.
И не промахивается.
Свет моргает.
Он открывает глаза и нечётко замечает над собой ночное небо, матово-синее, с россыпью звёзд над верхушками сосен где-то на окраине Запретного леса; чуть ниже волнами покачивается дым, и его привкус оседает на губах, горький, как зола. Слышит крики, смех Беллатрисы, звонкий и истинно безумный, и отборную ругань кого-то из отставших соратников и с недоумением чувствует, что парит, удерживаемый в нескольких футах над землёй переносящими и фиксирующими чарами. Горит какое-то низкое здание с крышей, настланной из толстого тростника: от него веет опаляющим жаром на добрые двадцать, а то и тридцать ярдов и облицовка лопается от перепадов температур с фонтаном осколков. Он собирается спросить, куда и от кого они все сообща удирают с такой расторопностью, но палочка левитирующего его, дёргается: сердце у Рабастана проваливается в область желудка, его ощутимо встряхивает, как на экстремальном аттракционе, а следом поглощает тьма.
Моргает.
Над ним склоняется девушка в халате колдомедика, у неё растрёпанные волосы и дикий взгляд, а с острия палочки то и дело соскальзывают шальные не обжигающие искры и, осыпаясь дождём, тают на его разорванном плаще и нижней рубашке. Потолок нависает, как своды пещеры, и давит, рождая в нём желание выйти на свежий воздух и как следует потянуться, на стенах пляшут и переплетаются диковинные тени от чадящих факелов в закопчённых кольцах. Ему это не очень нравится: она всё время повторяет, что тут нет нужных препаратов, что будет больно и он наверняка умрёт; у неё – он видит – дрожат руки, и Рабастан боится, что своей деревяшкой она здесь выколет ему глаз или проткнёт горло. Он старается сказать, что нет никакой необходимости во врачах-недоучках, чтоб её срочно убрали от него, а вместо этого дали нож и чистый виски, но из глотки вырывается с кровавым кашлем и пеной бессвязный хрип – и в тот же миг куда-то в бедро вонзается игла.
Моргает.
Она всё ещё тут и крепко цепляется за его руку; вдалеке маячат за полупрозрачной ширмой лица Руди и других Пожирателей – они напоминают мрачные и встревоженные маски из кровоподтёков, ссадин и грязи, запёкшейся на спутанных волосах и отросшей щетине. Он не в состоянии различить ни слов, ни даже сам предмет спора, зато может наблюдать, как тонкие золотистые нити Непреложного обета с жадностью вьются по заклеймённой татуировкой коже, постепенно впитываясь в запястья, соединённые на весу над каменными плитами. В памяти всплывает день свадьбы Рудольфуса и Беллы, клятвы и сопутствующие обряды, и Рабастан, осознавая, в ужасе вздрагивает и пытается выдернуть из её похолодевших пальцев свои, убеждённо говорит, что не хочет жениться на ней – нет, нет, ни за что в мире. Его протесты игнорируют все, включая брата, а кто-то вдобавок опускает на плечи ладони, не разрешая освободиться; он испытывает досаду, но ещё больше – утомлённость, и когда ритуал с их участием завершается, Раба лишь хмуро посылает всех в лес.
А затем засыпает.
Он медленно приходит в себя уже поздним вечером, и самое первое, что замечает – силуэт в изножье узкой, но мягкой кровати, на которой раскиданы там и тут клочья бинтов и лоскуты, оставшиеся от его дорожной одежды. Силится встать, но от малейшего напряжения его начинает штормить, вся комната вращается, как пьяная карусель, под веками вспыхивают и гаснут пятна и мельтешат мушки, и он, раздумав, ложится на тощую подушку. - Руди, - Рабастан обращается к старшему брату, не видя его, но слабость одолевает; язык предательски заплетается, он со вздохом ощупывает свою голову, ноющую то ли от ударов, пришедшихся на неё, то ли от зелий, которые в него недавно влили. – А мне баба снилась какая-то. Или не снилась, - размышляет он с лёгкой паникой в тот момент, когда, уже не на шутку озадаченный тем, что Руди не отзывается, садится на смятой постели и неожиданно встречает уже знакомые черты – те, которые обещали ему, что он непременно сдохнет. - Не-ет, - с разочарованным стоном он прячется обратно под шерстяное одеяло и обречённо зажмуривается: всё чересчур плохо, чтоб быть настоящей правдой, во сто раз хуже, чем год с лишним назад, в проклятом Отделе Тайн в зале с пророчествами, превратившимися в пар и груду стекла. - Ты моя жена? – любопытствует Лестрейндж чуть погодя, справившись с угрюмой перспективой их совместного будущего. – Я тебя не люблю. Детей тоже не хочу, извини, - можно было бы, конечно, добавить, что дело не в ней, а в том, что он любит погибшую и погребённую женщину из собственного прошлого, но… Но всё это подробности, которые не имеют значения в масштабах случившейся с ними вселенской катастрофы.
- Пить хочу. Дай мне воды.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-11 23:57:11)

Ей жаль, что у них не будет детей.
Он лежит неподвижно, не столько обдумывая её внезапное присутствие в его спальне, сколько раз за разом упорно и безуспешно борясь с самим собой: со своим организмом, со своей болезнью и со своими эмоциями. Рабастан чувствует себя как новорождённый младенец – хуже, чем на пятом курсе в Хогвартсе, когда на спор выпил флакон с Умиротворяющим бальзамом и чуть не умиротворился насмерть, быть может, похуже, чем Он в мгновения воскрешения на старом кладбище. Он не ощущает левую ногу ниже ноющего колена, но, стиснув челюсти и дыша ровнее, убеждает себя, что это лишь эффект зелий, или защемление нерва, или ещё что-нибудь подобное, и она там, где ей положено находиться, под тонким одеялом на сбившемся матрасе. Ведь если её там нет… Раба выдыхает через зубы, и его резкий, отрицающий жест отдаётся болью где-то в солнечном сплетении и в боку; она постепенно разливается от бедра, охватывая всю эту сторону израненного тела, дотягиваясь вплоть до свербящей ключицы и расчерченной царапинами шеи. На нём нет верхней одежды, но бинты, марлевые и тканевые, опоясывают его исполосованную грудь так тесно, укладываясь друг на друга внахлёст, что под их слоями практически не видно ссадин и небрежно разошедшихся швов на давнишних шрамах. Рабастан считает, что так скорее хорошо: боль, тупая, вгрызающаяся в каждый сустав и каждую мышцу, жилу и вену и не остывающая, приносит с собой тошноту, и смотреть вдобавок на собственные распотрошённые и размотанные внутренности ему было бы не по душе. Он отстранённо рассуждает про себя о том, что это не мог, разумеется, натворить один-единственный школьник, о звёздах, покачивающихся над шпилями башен, о языках пламени и чавканье грязи под подошвами сапог, о руках и иглах в них… о том, что он отныне женат. Рассуждает, замыкаясь в себе, слишком напряжённо и обо всём сразу, поэтому чем усерднее старается из лоскутов образов и чьих-то фраз собрать цельную и внятную картину, тем быстрее мысли его путаются, распадаясь на бессвязные ассоциации. Рабастан задаёт себе цель не сбиваясь дойти до двадцати, будто это способно спасти его от всех обрушившихся проблем, и не в состоянии продраться к ней сквозь частокол из знаков «?», горящих под сомкнутыми веками, не дающих сконцентрироваться на чём бы то ни было.
Он в 3 раз скажет «семь», и она возьмёт его за руку.
Это, как ни парадоксально, помогает: Раба приурочивает беззвучный счёт к биению пульса под её хрупкими пальцами, и они вместе преодолевают этот чёртов рубеж в двадцать ударов – и даже в семьдесят, когда он из интереса продолжает с ней, пока не истекает минута. Боль медленно утихает и уже не так сильно терзает его, не напоминает голодного и свирепого соплохвоста, а отползает, сворачиваясь, как приручённый зверёк, где-то среди рёбер на половине дороги от покалывающего сердца к тазовой кости. Если бы она не вынула палочку, не зажгла ослепивший его серебристо-голубой свет, пятнами бликующий на бревенчатых стенах и лохмотьях обоев, и не завалила вопросами, он мог бы попытаться заснуть даже с этим сверлом, впивающимся в его покорёженное нутро. Рабастан морщится: она настырно шумит ему в ухо, и хаос в мозгу, унявшийся было, возникает вновь; к тому же по её неприветливому насмешливому тону ему всё отчётливее кажется, что она чем-то серьёзно недовольна… да нет, ну она определённо недовольна – и в чём же дело, спрашивается, почему этим женщинам вечно что-то не так?..
Она нарывается на грубость.
- Тебя не очень смущает, что ты вышла замуж за меня, пока я был без сознания, верно? – он не скрывает раздражения, но его слегка обижает, что она так подчёркнуто изображает себя главной пострадавшей, хотя у него куда больше причин быть возмущённым произошедшим за один жалкий вечер. Он мрачно обещает себе, что обязательно задаст Руди заслуженную трёпку, как только слезет с драккловой кровати и как следует разомнётся с тренировочными манекенами; как эта безумная, идиотская идея вообще пришла в их пустые головы? Брат и вовсе спятил на почве отсутствия у них с Беллой наследников и состояния, растаскиваемого во все стороны мракоборцами за неимением хозяев, раз готов принять в род первую встречную бабу, а его, Рабастана, заставить с этой бабой возиться. А она? Да всего семнадцать лет назад около 99,98% девушек-волшебниц её возраста сочли бы неслыханной удачей шанс связать жизнь с ним (и 00,01% составляла девушка, на которой когда-то хотел жениться он сам и которая отказала ему).
Она метит на роль второй 00,01%?
- Ладно, - произносит он, пожимая плечами и стремясь абстрагироваться от этого: какая в итоге разница, как её зовут, когда где-то не за горами обычный день, в который она станет ему вдовой. – Никто так никто. Хватит и того, что моя. Это, если вдуматься, логично: и тут, в границах штаба, и в громадных залах с резными колоннами и кровью, засохшей на паркете, начищенном до зеркального блеска, куда Он порой вызывает их, все жёны почти никто – за исключением одной. Чем раньше сидящая у его постели безымянная и безродная догадается, где её нынешнее место, тем меньше вероятность, что ему придётся отскребать её от пола и потом хоронить, как всех тех глупых выскочек и неосторожных новичков, что не понравились Белле. Рабастан размышляет о том, если не совсем моментально, то после второго или четвёртого Круциатуса или пары суток, проведённых без еды и воды в сырых казематах, она всё-таки усвоит правила – при условии, конечно, что не будет болтать при ней так же, как болтает сегодня при нём.
- Есть навязчивые идеи?
- Есть. Можешь помолчать? – её ладонь выскальзывает из его, и он запускает пальцы в взлохмаченные волосы; на доли секунды становится тихо, даже часы тикают глуше и скромнее, деликатнее, пока он сосредоточенно роется в памяти, превратившейся в прохудившееся решето. - Так. Я Рабастан Лестрейндж, - он нарочно начинает с самого простого и останавливается, глотнув из поданного стакана воды. – Теперь должен быть 1997 год, какой точно день – не знаю, была… пятница?.. Пятница, - Раба кивает, удостоверившись в своём ответе. - И я видел… видел… - он трёт виски, надеясь, что ему удастся превозмочь эту всепоглощающую слабость, но всё в белых пятнах и никакой ясности нет, словно недостающий в мозаике кусок не желает вклеиваться в предназначенные рамки. - Я видел огонь, - он говорит негромко и без особенной уверенности, но иного варианта нет. – Много-много огня. Огромный пожар. Лес в дыму. Было безумно жарко. Мне хотелось искупаться в море, нырнуть, понимаешь?
Вряд ли она понимает.
Зато она опять тыкает в него.
- Я тебя не вижу, - сердито откликается Раба, неохотно отвлекаясь от дразнящих фантазий о море и достаточно мерзких – о нестерпимой, адской жаре, которая сопровождала его импровизированные носилки; ему чудится отчего-то, что в комнате душно и нечем дышать. - Какого дьявола ты светишь прямо мне в глаз? – он отводит острие её горящей палочки от лица и, пока она аккуратно поддерживает его одной рукой под лопатки, поворачивается к ней, упираясь взглядом в нечто похожее на женскую грудь. Рабастан хмыкает, и его настроение улучшается от порога «сдохнуть» до «живём, ребята!», хотя он сомневается, будет ли уместно делать ей всякие комплименты на этот счёт непосредственно сейчас, где-то между моргом и госпиталем, пусть даже она и его жена. Он поднимает глаза чуть выше и замечает уродливые, ещё не пожелтевшие синяки от чьей-то суровой хватки на шее и тёмные круги от долгого бодрствования; он строго хмурится: кто посмел испортить её, девушку, принадлежащую ему? кто и зачем касался её? - Ты ничего, - осторожно и тактично заключает Раба, решив предпочесть что-то нейтрально-ободряющее, как компромисс «какой у тебя размер, детка?» и «дорогая, отдохни хотя бы пару часов, потому что ты чуточку смахиваешь на неупокоенного инфернала». Она нагибается ближе, её волосы, завившиеся на концах, щекочут ему нос и щёку; Лестрейндж принюхивается: от неё идёт приятный аромат – что-то свежее, перебивающее даже запах лекарств… но какая разница, если он однажды поклялся себе, что дети – удел Руди и чокнутой Беллы.
Не его.
- Я вспомнил, - рвано, без всякой паузы и предупреждения заявляет он, взволнованно изучая её лицо в тени и вцепившись ладонями в руки; жара в помещении нарастает, и он сбрасывает покрывало и клетчатую шотландку в ногах. – Вспомнил, что видел последним. Тебя. Это так до нелепого элементарно, что он запрокидывает голову и хрипло хохочет с радостным облегчением от того, что сумел найти ту дурацкую деталь, из-за которой ничего не выходило: почему-то тот факт, что деталью оказалась она сама, его не то чтобы удивляет. - Ты стояла возле моей кровати, объясняла что-то им, но смотрела только на меня, - мир расфокусируется, плывёт, у Рабастана заплетается язык и перемешиваются слова из-за того, что он пугается опоздать и спешит сказать ей всё, пока она тут, с ним, в наполняющейся гарью и смогом избушке. - Ты говорила… говорила, что я умру… Обманула, - сухой и бесстрастный смешок – всё-таки ложь едва ли укрепит будущий брак, но он мгновенно прощает ей это безобидное враньё. - Эй, гляди, везде дым… - он, задыхаясь, прислоняется к её груди, прячась от едких клубов.
- У тебя голубые глаза, - неожиданно чётко и разборчиво, спокойно сообщает Рабастан. При этом его собственные глаза плотно закрыты, а на лбу выступают крупные капли лихорадочного пота.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-18 23:33:09)

Он знает, что она лжёт. Она это тоже знает.
Она была, разумеется, вовсе не первой лгавшей ему, не первой убеждавшей, что всё не то, чем померещилось вначале, что произошла ужасная, но поправимая ошибка и что она совсем не имела в виду… всё это повторялось годами с тех пор как его предплечье украсил знак тьмы и уже порядком наскучило. Их было бесчисленное множество – тех, кто умолял пощадить и судорожно корчился на полу залов, охраняемых не одним слоем чар и надёжно скрытых от постороннего глаза, и тех, к кому они сами подчас наведывались с дружеским визитом и парой Непростительных. Тех, кто клялся отречься от своего прошлого и служить Волдеморту, тех, кто обещал передавать им всю информацию, поступающую в Орден Феникса, даже если сам никогда не состоял в нём и не мог толком назвать хотя бы имена основателей и лидеров движения. Практически каждый из них был готов унижаться и лебезить, целовать руки, убивавшие людей, и менять сторону, лишь бы унялась изматывающая боль, выламывающая нутро, и не прозвучало, соскользнув с тонких змеиных губ, ещё одно тихое «Круцио». Практически каждый из них наивно считал себя – великим актёром, а их, Пожирателей Смерти, - не то чересчур великодушными, не то чересчур тупыми, не замечающими спрятанных в рукавах ножей и взглядов, которыми их щедро одаривают. Практически каждый из них умирал, раньше или позже, сразу, если Белла успевала уже достаточно насладиться их беспомощной агонией, или чуть погодя, когда Лорд кидал пушечное мясо на палочки мракоборцев или клыки вервольфов.
С чего бы ей хоть чем-то отличаться от них?
- Говорила, - слабо и вяло улыбается Рабастан: в комнате такой ад, что сложно дышать, не то что затевать споры; дым, приторно-сладкий и едкий, сочится из-под входной двери и жадно тянет к ним свои бледные пальцы. - Да мне плевать, расслабься. Я и без тебя это знаю, - слова «губительно» и «неизлечимо», звучавшие в её речи примерно через одно, было нетяжело уловить, но он не думал, признаться, что чёткое осознание им собственной смертности так всерьёз напугает её. – И не сержусь, честно. Да и глупо сердиться на то, что у жены трезвый подход к делу. Она ещё что-то бормочет, путаясь в том, чего же в действительности желает от него – чтоб он детально описывал себя, её и события последних дней или чтоб молчал, сберегая силы, но Раба слушает невнимательно, дыша сквозь ткань её рваного халата. Он не хочет шевелиться и открывать глаза, как она требует, потому что и так ясно, что он увидит снаружи: всё тот же смог, дым, наводняющий здание, и огонь, лижущий и обгладывающий деревья и всё ближе подбирающийся к дому – тоже деревянному, превращающемуся в громадный фитиль. Зачем? Зачем она вообще привела его в сознание, вынуждая раз за разом подыхать в этом обречённом пылающем лесу, зачем пришла с его старшим братом и зачем остаётся в сторожке, которая вот-вот заполыхает, как спичка? Он не жилец больше – это подтвердит любой, он не помнит вкуса воды и ощущения дождя на щеках; кажется, даже его одежда дымится от нестерпимого удушающего жара. Ей пора отсюда сваливать. Он бы дорого продал свою жизнь на её месте, но ушёл. Раба не верит ей, не верит ни единому её слову о том, что они справятся, или о том, что она его спасёт.
А она спасает.
Это не самое лёгкое, но он мучительно засыпает и просыпается вновь – и дыма, клубами окутывающего его, уже нет, есть прохладные простыни и свежий ветер из распахнутой форточки – он играет гардинами и приятно остужает лоб и ноющие виски. Реальность качается, как будто Рабастан пьян, сон и явь необратимо смешиваются и он уже не понимает, сколько же времени минует от одного пробуждения до другого, минуты или недели, потому что за окном регулярно свет, а ничего похожего на часы ему не дают. Иногда чудится, что он замечает рядом её, прислонившуюся спиной к каркасу постели, с палочкой, зажатой в окровавленной ладони, и даже спихивает подушку куда-то ей на разбитые колени, - а в следующее просветление это наваждение рассеивается и он один. По вечерам заходит Руди и приносит заодно с душистым бульоном и чёрствой горбушкой от багета новости из полузабытого внешнего мира; он рассказывает размеренно и нарочито оптимистично, не слишком заботясь о том, чтоб Рабастан отвечал ему. Об убийстве Дамблдора и битве, случившейся на Астрономической башне, о том, что мародёры, предатели и насильники стекаются в неуправляемые отряды и сами себя провозглашают егерями, что Орден собирается куда-то переправить Поттера, но подробности неизвестны. Или о том, как Рабастану повезло, что Трэверс, Роули и Джагсон взяли в Лондоне какую-то девку, работающую в Мунго, которая его фактически вернула с того света. Гиббону вон посчастливилось меньше – его наповал уложили свои же и там же, в Хоге, пока он...
Дальше Раба не вникает.
Окрепнув довольно для того, чтобы никто не посмел препятствовать ему идти туда, куда заблагорассудится, отмокнув в горячей ванне из чугуна весом в стоунов пятнадцать и переодевшись из лохмотьев в нормальные рубашку и брюки, он всё-таки навещает её. Для этого приходится не только подняться, но и пересечь широкий двор с грубо сколоченными из досок столами и, пригнувшись, войти в старый амбар, где её держат скованной в пустом стойле с охапкой соломы. Дополнительной стражи нет, да в ней нет и острой необходимости: у пленницы отныне нет волшебной палочки, сил судя по её виду – тоже, вряд ли бы она смогла перелезть даже древний забор, не то что сломать засов в руку мужчины толщиной, а затем убежать от голодных оборотней. Рабастан шагает по настилу медленно, ещё сам не зная, как именно расправится с ней, и доски скрипят под каблуками сапог, пока он не подкрадывается вплотную к прутьям решётки и не отпирает замок, так же неторопливо протискиваясь в её тесную камеру. Она сидит, забившись в угол, немного похудевшая, но весьма невредимая, без синяков, царапин и иного рукоприкладства, он – возвышается прямо над ней; что ж, пускай смотрит, что так упрямо вытаскивала из тлеющей могилы и чего в результате добилась. Не дождавшись приветствия или хотя бы паршивого комплимента о своём поздоровевшем виде, Раба неопределённо хмыкает и отступает, облокотившись на стенку денника и рассеянно вертя в пальцах бутылку с отсутствующей пробкой, зато с ядрёным огденским где-то там на дне.
- Мой отец учил меня, что в присутствии своего мужа жена обязана встать, но… - Лестрейндж чувствует, как раздражение, вызванное тем, что он так долго разрешал себе обманываться, закипает в нём, ища способ выплеснуться, и отпивает глоток из пыльного горлышка, - к тебе это не относится, точно? И что же нам с тобой делать, м? Можем выпить. На улице жарит, как в чёртовой преисподней. Это, - он лениво кивает на булькающую бутылку, – я тебе не дам. А вот это, - ловко отцепляет от пояса флягу с водой, протягивая ей, - вполне. Валяй, пей.
Я сейчас добрый. Но это пока.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-01-18 23:34:07)

Я пришёл, я увидел, она победила.

На ней надета его рубашка.
Рабастан узнаёт этот крой – не сразу, потому что она сидит, сгорбившись в обречённый комок, - но со странным болезненным и тянущим чувством в груди, разрастающимся по мере того как он рассматривает пленницу, чем-то сходным одновременно с изумлением и неловкостью. Узнаёт свивающееся в узор тонкое шитьё по вороту-стойке, и след от оторванной пуговицы на правом манжете, где уныло торчит лишь пара обтрёпанных ниток, и шнуровку, идущую от межключичной впадины до солнечного сплетения. Даже поблекшее пятно в половину рукава – в кои-то веки не кровь, всего лишь не до конца отстиравшееся в прозрачной ледяной воде ближайшего ручья вино, которым когда-то они с Руди обмывали первые дни на свободе спустя 14 лет беспросветного мрака. Перелатанная, заштопанная на локтях, вытершаяся в швах, уже потерявших прочность и расползшихся – Рабастан и не полагал никогда, что она смогла уцелеть, одна из вороха, вытащенного из комода, когда они грабили родной дом, опечатанный аврорами. Он улыбается уголками губ: хочется дотронуться до неё, на минуту ощутить под непослушными пальцами её грубоватую ткань, все зацепки, разгладить все складки, зачерпнуть всю радость, сосредоточенную в том дне, когда он носил её, ещё новую, последний раз. Но улыбка затухает, так и не коснувшись глаз: отныне это её вещь, единственная принадлежащая ей в этом мире, и для неё она связана совсем с иными воспоминаниями: с ночным похищением и ярдами промокших и грязных бинтов в комнате лицом к лицу со своей гибелью. Рабастан замечает, что она боса – на ней, в сущности, вообще нет одежды, кроме его рубашки, которая на ней болтается, доходя едва ли не до колен, поджатых под себя, и её ступни, невзирая на знойный летний день, зябко зарываются в колючую солому. Если бы не он, кто знает, вероятно, этим утром она стояла бы в точно таком же виде у себя на кухне, дожидаясь, пока наконец сварится кофе, - босиком, щурясь от яркого солнца, в рубашке с чужого, но любимого плеча – и была бы весьма счастлива…
Он притворяется, что разглядывает пол.
Распоряжаться чьей-то жизнью не так уж круто, если не представляешь, куда её деть.
Размышляла ли она о том же, пока лечила его?
- В моём мире Мужья делают со своими жёнами вещи, на которые лучше меня не провоцировать, - Рабастан не намеревался угрожать ей, изводить неизвестностью той расправы, которую он ей приготовил, давая её фантазии разыграться, а нервам – зазвенеть. Просто обида ещё слишком свежа, а будущее – неопределённо, и от раздражения, вызванного этой неопределённостью, слова его, произнесённые вскользь и так же тихо, как её, звучат бездушно и как-то особенно пугающе; он думает, что похож в этот миг на отца, и от этого передёргивает. Что-то идёт не так: она умудряется бесить его даже обычной благодарностью – одно её бессмысленное присутствие в этом амбаре вынуждает его испытывать какую-то дракклову ответственность за её существование (даром, что она, как и клялась, никто для него) – и безграничное недовольство по этому поводу. Тело под собственной рубашкой и незастёгнутым жилетом до сих пор отливает бурым и лиловым, нежная кожа на месте заживающих ран зверски чешется, мази противно пощипывают, и это не добавляет Рабастану ни унции терпимости к творящемуся идиотизму. Чтобы успокоиться, он совершает глубокий вдох и постепенно выдыхает, а затем, угостившись для закрепления достигнутого ещё одним глотком из бутылки, скрестив ноги садится напротив неё, отчасти нивелируя их разницу роста. Внимательно наблюдает за тем, как она пьёт, жадно припадая к горлышку фляги, и как пара капель, расплескавшись всё-таки, чертит дорожки по её покрытой пылью от сена шее и моментально впитывается в мятый воротник, и кивает, когда она принимается рассказывать ему о нём же.
- Оставь себе, - разрешает Рабастан, видя, что баклага опустела, а девчонка обрела дар речи и даже некоторую занудливость в профессиональных советах и попыталась разлучить его с самым дорогим, с главным якорем в океане непонятности. – Она уже всё равно испорчена. На её лице мелькает какая-то эмоция, которую из-за рассеянного света и бликов, рассыпавшихся по ним обоим каскадом, он не успевает прочесть, - не то запоздалый страх, не то обыкновенная брезгливость или что-то ещё, - но начало положено и отступать некуда. - Должен признаться, я был не вполне откровенен с тобой, - Лестрейндж в задумчивости проводит по усам и бороде ладонью так, словно прикидывает то, насколько велика его вина, и сокрушённо вздыхает, но проходит секунда – и он подмигивает собеседнице. - С другой стороны, я ведь не утверждал, будто это вода, ты не помнишь? – ответа не следует, поэтому он продолжает рассуждать сам с собой вслух и искренне наслаждается этим. – В общем, наверняка ты сама виновата – нечего было меня обманывать тогда, в доме. Вот в это мгновение овладевающие ею чувства отражаются так ясно, что Рабастан усмехается: злой она ему нравится больше, чем безразлично покорной, даже если в подобном состоянии она перманентно бегает по острому лезвию ножа, забывая осознавать, что и кому именно говорит. - Если вдруг ощущаешь в себе желание совершить что-нибудь глупое и непоправимое – расслабься, это побочный эффект от сыворотки правды. Эта баба, как там её зовут, Джордан, что ли, не Снейп, конечно, но зельевар приличный, так что если ты и помрёшь, то от стыда. Я буду задавать вопросы, а ты – честно отвечать на них, а когда закончим, я решу, как же нам с тобой поступить, м? - правила выбранной игры предельно банальны, но он не ленится огласить их, ведь для неё это русская рулетка с пятью заряженными в барабан патронами. Раба устраивается поудобнее, не обращая внимания на жёсткость досок под слоем трухи, и неожиданно улыбается ей ещё раз – по-настоящему открыто и по-мальчишески озорно. – О, обещаю ничего не рассказывать твоей маме о том, где и как ты впервые поцеловалась.
Поехали?..

Отредактировано Rabastan Lestrange (2016-03-23 12:58:00)

Он не отзывается, пропуская мимо ушей её язвительное замечание об их незаключённом союзе – то ли из-за того, что не желает потакать ей, разрешая втянуть себя в бесконечный бессмысленный спор о преимуществах брака с чистокровным Пожирателем, то ли из-за того, что сам не совсем понимает, чего ей бы следовало ждать от него в нём. В его глазах мелькает на несколько секунд что-то тяжёлое, тёмное, как нечаянно поднятый со дна ил, что-то, что могло бы поведать куда больше всяких слов, что могло бы напугать, если бы ему вздумалось продлить их зрительный контакт, но Рабастан разрывает его. Не давай ей вывести тебя из себя, - настойчиво звучит в голове голосами: чуть хриплым от табака и всё ещё тщательно прячущим в себе тревогу баритоном Руди, низким, через зубы, рыком Фенрира и скользящей насмешкой Беллы – и он, помешкав, подчиняется им. Его задача вовсе не в том, чтобы пререкаться с пленницей, обсуждая все малоинтересные детали того, что уже, конечно, никогда не произойдёт, и тратя на это минуты искренности и откровенности, отпущенные им драгоценным зельем. Его дело – смотреть и слушать, вот и всё. Дать ей волю. Получше узнать её – и он узнаёт, наблюдая, как готовность драться с ним хотя бы на словах вызревает в ней чуть ли не в оскорблённую невинность, а после – смирение, так, словно кто-то присыпал ещё тлеющие горячие угли влажной землёй и потушил костёр. Изредка кивает и даже соглашается, бросая что-то вроде «заварю, если найду», «оставь в покое виски» и «тринадцать! ничего себе! а мне было семь, когда я поцеловал свою первую гувернантку… то есть попробовал поцеловать…», - но ни на миг не прекращает следить. За тем, как она слегка опускает веки, и судорожно сглатывает, и проводит чужака в свои детские воспоминания, как чётко обрисовываются жилы у неё на шее, когда сыворотка не даёт утаить ничего, что напрямую относится к теме, как пальцы перебирают и сминают соломинки. Рабастан верит, что она не блефует теперь, не прикидывается специально для него нервной, запутавшейся и едва не паникующей девчонкой, не обращает внимания на то, как тело потихоньку выдаёт её. И что увиденное поможет ему уловить вероятную ложь и гораздо позднее.

Я думала, что ты умрёшь.
Наконец-то.

Он пристально вглядывается в её лицо. Его поза остаётся прежней и в то же время меняется, как будто наверху кто-то дёрнул невидимые нити, лишив прислонившееся к дощатой стенке тело всей его полупьяной расслабленности и вынудив напрячься как перед прыжком. Недопитая бутылка, в которой плещется пара хороших глотков на дне, негромко звякает об пол: её содержимое приглушило боль и сделало беседу чуть сильнее смахивающей на приятельские посиделки, но момент настал и надобность в ней исчерпана. - Отлично, - произносит он, и его ладонь ложится на рукоять палочки, по привычке поглаживая её и успокаиваясь ощущением этой ребристой поверхности, всех желобков резьбы и скрытой энергии в волокнах гладкого и тёплого дерева. – Мы, кажется, добрались до сути. Вытащив палочку из кожаных ножен под полой жилета, он аккуратно кладёт её поперёк колен, и с этого мгновения их диалог становится чуть-чуть менее – болтовнёй о школьных годах и чуть-чуть более – допросом.
Вопросы сыплются друг за другом сплошным и непрерывным потоком, не предполагающие передышки на то, чтоб хоть немного поразмыслить над ответом – только чтоб дать его, иногда повторяющиеся с новой формулировкой или действующими лицами, но одинаковым подтекстом. Чем занимается Поттер, кто охраняет замок и студентов, сколько их, где расположены посты, где штаб Ордена Феникса, кто в нём числится, сколько их, как далеко они продвинулись в поисках Пожирателей со дня сражения в Хогвартсе, что собираются делать… Это недолго, потому что она ничего не знает и нигде не состоит, и всё же когда он заканчивает и замолкает, переводя дух и восстанавливая дыхание в звенящей тишине, то чувствует капли пота, которые стекают у него между лопаток. Она никчёмна, бесполезна для них, но когда, невзирая на это – а быть может, благодаря ему? – Рабастан встаёт и не торопясь выходит на улицу, притворив за собой ворота и близоруко щурясь на яркий солнечный свет, она остаётся внутри. Одна.
Опустошённая. Измученная. Живая.

Зима пришла ранняя и суровая, заморозив на неопределённые сроки все военные действия и саму войну, трансфигурировав её в холодную, ведущуюся на страницах газет и в коридорах Министерства, а не на обледеневших бульварах и площадях Лондона. Огромный простирающийся на многие-многие мили лес обернулся снегом за одну ночь, ощетинившись клыками изо льда, внезапно выросшими на голых ветвях и под коньками домовых крыш, и нагромоздив сугробы у несмазанных дверей и под заиндевевшими окнами. В трубах плакала и выла буря, и основная часть их занятий сводилась к постоянному поддержанию огня в жерлах каминов и закопчёных печей, тому, чтобы раздобыть себе консервированных припасов и доброй выпивки и ожиданию известий. Не считая полнолуний, в которые большинство из них предпочитало свалить куда-нибудь прочь от общины Сивого и жутковатого призывного воя, высоко разносящегося над окрестностями, жизнь тут было можно назвать если и не мирной, то размеренной.
Рабастан вступает в её палатку, стоящую на отшибе, увеличенную в пару раз с использованием трёхмерных чар и старательно утеплённую, и от его зимнего плаща в натопленной комнате идёт пар, а следы отпечатываются в подмёрзшем насте за опущенным пологом. Тут она проводит практически всё время, которого у неё сейчас хоть отбавляй, и нечасто выбирается в главный лагерь, если ей не приказывают варить обед или чинить бельё, хотя цепи с её рук и ног давно сняли и старый амбар стал лишь бледной тенью себя. Ей некуда бежать: её палочку конфисковали, к тому же заставив принести ещё парочку клятв, вся территория укутана в кокон сигнальных чар, и даже если бы ей удалось удрать в лес, лютая стужа и звери сделали бы её смерть мучительной. Не похоже, чтобы она вообще помнила, что сегодня Рождество, или намеревалась встречать его… но Рабастан извлекает из-под мантии бутылку и закуску, завёрнутую в бумажный пакет, и спрашивает, ни к кому конкретно не адресуясь: «ну что? выпьем?».
И она отчего-то не отказывается.

Он сонно жмурится от жара огня, глухо потрескивающего и выстреливающего искрами от сосновых поленьев на решётку камина, и мир кажется уютным и праздничным, когда в тебе пол-литра огневиски и ты лежишь щекой на коленях врага. Она как-то загадочно переменилась: то ли из-за волос, распущенных, а не собранных наспех в растрёпанный хвост, одна прядь которых ему то и дело щекочет висок, то ли в старомодном платье в пол с вышивкой, струящейся по длинным рукавам и обвивающей подол. Остальные брезгуют её обществом, реагируя на него лишь тогда, когда им нужна прислужница для повседневной работы. Он один свободно навещает её – единственный человек, кого у неё есть причины ненавидеть за всё, единственный, находящийся в безопасности поблизости от неё. - Ты тоже думаешь? – вяло любопытствует он, повернув голову, и уточняет, смотря на неё снизу вверх. – О чём-то. О чём? В Рождество обычно надо загадывать желание, – он рассеянно играет с концом шнуровки на корсете, наматывая его на указательный палец. – Чего бы тебе хотелось?

Рабастан смеётся – с хрипотцой, надтреснуто, – но смеётся, потому что почти мертвецки пьян, нагрузившись огневиски на голодный желудок (она съела практически всю принесённую закуску, а он почему-то не стал ей мешать), и ещё из-за того, что это чрезвычайно смешно. Всё это – быть в лесу, забытом богами и людьми, примерзая в ночные заморозки к постельному белью и, поёживаясь, ощущать, как отросшая борода, на которую оседает от дыхания влажный пар, постепенно покрывается тем же инеем, что и окна снаружи. Спрашивать спасшую твою шкуру пленницу, чего бы она желала очутившись в лагере убийц и революционеров, мародёров и просто диких и необузданных животных, где первый встречный мог бы без проволочек прикончить её за косой взгляд. Рассказывать одному из таких – одному из худших, – вламывающемуся к тебе в любую секунду и лишающему шансов не то что на существование после его гипотетической гибели, но даже на элементарное уединение, что тебе необходимо красное, чёрт бы его побрал, платье. Рабастан ухмыляется ещё раз, словно сомневаясь в том, что и впрямь слушает эту чушь, лениво роняет что-то вроде «ты и так ничего» и проводит костяшками по бисерной вышивке на уровне груди. Он не замечал это платье на Белле и надеется, что оно не её. Он не признается, разумеется, но чушь – одна из причин, почему он регулярно является сюда, а не в штаб, где за пыльными бутылками со спиртным, картами и игральными костями по вечерам собирается в клубах табачного дыма уже изрядно осатаневший от безделья Ближний Круг. Тут, в стенах палатки, из-за малой площади, на которую накладываются чары, им стократ теплее, чем в доме, где ветер свободно и хищно проникает в щели в отошедших досках пола и трещины рассохшихся рам, а побелка сыплется с потолка вперемешку со снегом. Тут ему уже не стать в её глазах хуже, чем есть, и можно расслабиться; под её болтовню легко не разжигать вражду и обсуждать глупости, как супругам, колесящим по миру в старом трейлере и спорящим, взять им сегодня бургеры или острые крылышки.
Не вспоминать, что где-то идёт война.
– Чего я хочу? – ему обжигающе горячо, ещё чуть-чуть – и будет жарко, в висках шумит от выпитого алкоголя, и негромкие голоса – её и свой собственный – доносятся как будто издалека, как если бы он лишь отрешённо наблюдал за беседой других, а не лично участвовал в ней. Хочется ответить ей в тон, подыграть, сочинив что-нибудь такое же вопиюще нелепое – что-то, что позволит увести их прочь от реальности, в мир детских фантазий, где они вольны грезить о чём им заблагорассудится, невзирая на сложившуюся ситуацию. Но он молчит, уперевшись ей в колени затылком и завороженно следя за тем, как плещется жидкость в тёмном стекле у него над головой, когда она делает глоток, и где-то в глубине пробуждаются всё те же мысли, которые он пытался утопить. – Да, было время, когда я и правда мечтал об этом, – обо всём, что она перечислила только что, пока жизнь, которую он так беспечно принёс в дар своему господину, не вытравила мечты, все до одной, сведя их к единственной оставшейся с ним спустя годы: выжить. Он мог бы, пожалуй, поделиться с ней тем, как стремится возвратиться туда, откуда начал, – на побережье Норфолка, к угрюмым скалам на фоне подёрнутого облаками неба и лесам, тянущимся и извивающимся вслед за изрезанной отмелью до самого горизонта. Дотронуться рукой до позеленевшего замка на массивных воротах, не спеша прогуляться по вытоптанному двору и зайти внутрь, в осиротевше-пустынный холл, их с братом детскую, одну на двоих, кабинет отца и разворованную библиотеку. До заката дремать в поле колосьев, достающих до плеч, подстелив дорожный плащ, пропитаться ароматом дыма от костра, оглохнув от прохладного безмолвия, не раздираемого вспышками и криками раненых, а вернувшись, сходить на могилу матери. Он мог бы, – но все эти слова, особенно «дом» и «мама», до того чуждо звучат даже в его нетрезвом сознании, что он не решается произносить их и лишь внимательно смотрит на неё с необъяснимой растерянностью в тот момент, когда она перегибается через него, чтобы выудить ещё одну хрустящую палочку.
Слишком близко.
Пальцы дёргаются сами по себе. Сам по себе витками наматывается на них скрученный шнурок от корсета, вынуждая её медленно наклоняться всё ниже к нему, пока её раскрытая ладонь не опирается на его ключицу, а лицо не оказывается напротив, и он видит изумление на дне её расширившихся зрачков. От её волос, распущенных и каскадом рассыпавшихся по плечам, пахнет чем-то знакомым – мятой и сушёными травами, от губ – крепким спиртным; они двигаются, словно она что-то возражает, но в ушах стучит так, что невозможно разобрать. – Я знаю, чего хочу, – Рабастан прерывает её, но он совсем не уверен, что это его голос, низкий и глухой – наверное от сдерживаемого напряжения, его фраза – не может быть, чтоб он нёс такую ерунду в таких обстоятельствах. Он отчётливо чувствует её руку у себя на шее, и тут не о чем вообще говорить. Но пальцы, берущие её за подбородок, определённо его, и он с удивлением отмечает, как резко контрастирует её очень светлая кожа с его – едва ли не смуглой, испещрённой там и тут побелевшими шрамами и свежими царапинами от колючих кустов на окраине просеки. Он испытывает странную и уже забытую неловкость за жёсткие мозоли на ладони, касаясь ею её щеки, ощущая мизинцем, как бьётся пульс, а большим осторожно ведя по линии скулы, но его действие заставляет её замолчать, и это главное. Её дыхание дотягивается до его губ, неровное, тёплое и живое, вовсе не похожее на стылый и сырой туман, что прокрадывается каждую ночь в его тесную спальню, как призрак дементора, так что приходится сидеть до утра с разожжённым камином.

С улицы раздаётся вой сработавших сигнальных чар и почти сразу же – шум торопливых шагов и грубые оклики. Он на пару мгновений замирает, не отпуская, убеждая себя, что если не разрывать контакт, то исчезнет всё, кроме них, но, открывая глаза, уже понимает, что всё упущено.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2017-10-31 12:53:25)