За мои пять лет происходит очень многое. Кроме того, что я первая кидаюсь лечить вcех безнадежных и раненых, что я как безумная жертвую собой в самых тяжелых условиях, я ещё открываю лекарство от забвения и вывожу беспамятных Лонгботтомов из их плачевного состояния. И так впечатляю этим мировое сообщество, что мне выдают какую-то премию. Чуть погодя – должность заведующего отделением. И совсем недавно - удачно освободившееся место глав. врача Святого Мунго. Я становлюсь известна мировой общественности как герой войны, который лечил всех подряд в самых экстремальных ситуациях. Как изобретатель панацеи для Лонгботтомов. И как самый молодой глав. врач магической клиники. Вашу мать, какое-то время я даже чувствую себя немножко Гарри Поттером.
На самом деле, я так до сих пор и не знаю, насколько я всему этому рада. Но точно уверена, что если бы однажды Рабастан Лестрейндж не собрался умирать на глазах у старшего брата, а я бы не вышла в этот момент на улицу в другом конце города, ничего бы этого со мной не было. Я никогда не представляла раньше, насколько можно хотеть вылечить неизлечимого больного.
Им кажется, что я герой, а я просто поняла истинное значение фразы «нечего терять».

***

- Что ты сказала?
Моя помощница смотрит на меня огромными глазами, перепуганная резким тоном, и серьезно боится повторить хоть слово из всей своей речи. Она судорожно пытается понять, что именно могло мне не понравиться и кто в этом может быть виноват. И она так глупо выглядит в этот момент, что мне хочется отобрать этот её медицинский планшет, куда она записывает все, что видит вокруг себя, и пару раз похлопать этой штукой по её пухлым щекам.
Я не злая. И никогда не бью собственный персонал. Но она слишком долго отвечает на мой вопрос.
- Какую. Фамилию. Ты. Назвала.
Спокойно.
В моем кабинете становится слишком душно. В какой глубины кому она бы сейчас не впала на моих глазах от растерянности, минутой ранее она однозначно сказала Лестрейндж. Я не ошибаюсь, когда слышу эту фамилию. Я скорее хочу, чтобы она перечитала все свои записи, начиная с первой, собрала в кулак всю свою оставшуюся волю и подтвердила, что она не спутала этого заключенного с десятками других ему подобных. Такая идиотская ошибка может стоить мне слишком многого. И пока она что-то там мучительно соображает, у меня уже останавливается сердце. Она ещё немного медлит и затем говорит «Рабастан Лестрейндж, мэм». Она говорит «он третий день в лазарете». Дежурные тюремные колдомедики не справляются с набором всех его болезней и полузабытых травм прошлого и запрашивают специалиста Святого Мунго. Что-то там вызывает их серьезные опасения.
Она сказала серьезные, мать их, опасения.

Получение разрешения на посещение Азкабана много времени не занимает. Тем более, когда есть официальный запрос. Никого не удивляет, что я отправляюсь туда лично, да ещё по такому незначительному поводу, как болезненное состояние пожизненного заключенного. Они просто думают, что я продолжаю геройствовать. Наверное. Мне выдают инструкцию по безопасности, просят поставить подписи, проверяют мой чемодан с зельями и травами, проверяют карманы, задают вопросы – всё стандартно и всё немного извиняющимся тоном. Им, почему-то, неловко мешать мне просто зайти в тюрьму, когда мне заблагорассудится. И мое сосредоточенное лицо только укрепляет все эти их неудобства, тогда как на самом деле я думаю совершенно о другом. Они провожают меня взглядами, показывают дорогу в лазарет, знакомят с местным дежурным. Бледный мужчина лет тридцати, со смешными очками и глупой прической. Он здоровается, в лучших традициях британского гостеприимства предлагает мне какой-то чай в каком-то отдельном помещении. Я его почти не слушаю, в моей голове происходит что-то совсем другое. Кроме того, что я пятый год подряд собираюсь умереть в любой момент, я не видела его все эти пять лет. И кроме той странной недвигающейся магловской фотографии в энциклопедии ядов в моей квартире и моей жизни, так и оставшейся в его руках, между нами не осталось ничего. Разве что тот факт, что он не убил нас обоих, когда у него была такая возможность. Но я сделала для нас то же самое немногим ранее, когда вытаскивала с того света его угасающее сознание. Так что это не считается. Это один-один.
- Давайте сразу к делу, мистер.. – абсолютно без разницы, мистер кто будет провожать меня до моего пациента. Я прерываю его на каком-то бесконечном рассказе о том, что у них нет должного инвентаря и лекарств, и что Министерство в очередной раз отказывает им в дополнительном финансировании по каким-то нелепым причинам. И что наверняка я со своим положением могла бы посодействовать им и оказать какую-то помощь. Например, я могла бы отправить им половину инвентаря своей больницы. Или хотя бы встретиться с Министром Магии и пригласить его посетить этот лазарет лично. Разумеется, я могла бы. Я могу всё что угодно, почему нет. Мне всё равно. Если он считает мой визит несказанной удачей и шансом круто перевернуть жизнь этого места – кто я такая, чтобы рушить его иллюзии.
Мы заходим в тюремный лазарет, который представляет собой вытянутый в длину зал с прикованными к некоторым койкам заключенными. Эти койки разделены между собой плотными ширмами, с наложенными на них звуконепроницаемыми заклятиями, дабы предотвратить всякое общение между больными. Мы проходим в самый конец этого зала, так что я получаю счастливую возможность по дороге рассмотреть лица и состояния других заключенных. Некоторые смотрят на меня с жадным интересом, другим плевать на меня ещё больше, чем мне на них. Где-то здесь же стоят авроры и реагируют на мое появление крайне холодно. Я знаю этот взгляд, они все обычно думают, что таким, как они можно спокойно давать умирать от их собственных болезней. Прямо в их камерах. Меньше живых преступников – меньше проблем.
А мы подходим к его кровати.

Я останавливаюсь за пару шагов и напряженно вглядываюсь в его лицо. Он не торопится поднимать глаза мне на встречу. Я вижу эту чудовищную болезненность, вижу темные круги под глазами и ослабленные запястья в железных кандалах. Сильно отросшие спутанные волосы, впалые щёки, выпирающие ключицы. Я рассматриваю каждый миллиметр не прикрытой одеждой и тонким одеялом кожи и совсем не понимаю, что я испытываю по этому поводу.
Мне бы его ненавидеть. За ту ночь, когда он собирался оставить этот свет, за мою отданную ему просто так жизнь, за год в плену, за деревянный, мать его, амбар, за каждое звено цепи на моих ногах. За фотографию, за весь этот выпитый виски на Рождество 1997, за все его фразы в мой адрес и отдельно – за его весьма эффектный уход в ночь битвы за Хогвартс. Но вместо этого испытывать бешеное сожаление и даже.. скучать? По тем же самым причинам.

Я стараюсь не выражать эмоций.
- Рабастан.
Интересно, насколько сильно он ненавидит меня за эту тюрьму.
- Я собираюсь тебя осмотреть.
Интересно, насколько сильно он жалеет о решении, принятом когда-то на берегу моря.
Он смотрел тогда в мои глаза.

А рядом с нами всё ещё стоит мистер Смешная Прическа. И продолжает непрерывно вещать, перечисляя мне симптомы, предполагаемые диагнозы, все, что они ему давали и чем заклинали. Он описывает мне каждый шрам на его теле так, как будто я не видела все их лично. Про пару из них уверенно предполагает, что их заживлял какой-то дилетант, ибо сделано все слишком спешно и неаккуратно. Я не трачу время на этого человека, чтобы объяснить, что у «дилетанта» кроме грязных простыней и своей волшебной палочки ничего больше не было. Что дилетант собирался умереть однажды вместе с этим заключенным, и на самом деле собирается по сей день. Что дилетант стоит перед ним и просто ждет, когда впечатляюще длинная история болезни Лейстренджа закончит выпадать из его уст и вселенная оставит её в тишине осматривать тело этого больного. Снова.

[STA]storm[/STA]
[AVA]http://s8.uploads.ru/is7T4.jpg[/AVA]

Он открывает глаза мучительно медленно, как будто у него на это ещё пять лет бессмысленного заключения. Он переводит взгляд с потолка – на меня и, не особо на мне задерживаясь, обводит взглядом стакан рядом с собой, что-то ещё, как будто мы все – этот медбрат, звуконепроницаемая ширма в полуметре от него, вода за стеклянными гранями стакана – самые стандартные декорации его тюремного заточения. Он выглядит плохо – насколько плохо может выглядеть больной заключенный, проведший в одиночной маленькой камере пять лет, и собирающийся свести счеты с жизнью – в который раз – прямо на моих глазах. Но, не смотря на все это – едва ли ему удастся выглядеть хуже, чем в ночь нашего знакомства. Чтобы довести себя до той стадии нужно гораздо больше усилий. Он это знает.
Смешная Прическа, наконец-то, делает достаточно большую паузу в своей речи, чтобы я могла распознать в повисшей тишине конец этой бесконечной истории увечий и травм. А Рабастан садится – все так же медленно воспроизводя этому миру каждый свой жест, свешивает с деревянной койки босые ступни и одной чрезвычайно хриплой фразой заставляет моего сопровождающего стремительно покинуть сцену действия. Наверное, быть убедительным с пары слов – это что-то из воспитания. Или из неколебимой уверенности в себе, которая не стирается из такого характера даже промозглыми ветрами северного моря. Или просто из желания остаться один на один с той, которая буквально провожала его глазами в это очередное заточение его жизни. Может быть, он захочет свести счеты не с жизнью – со мной?
Я не раздумываю – я пока не в состоянии. В моей голове вообще нет места воспоминаниям о его голосе, таком, каким он был «до». О его развязных интонациях и бесцеремонных жестах, о глазах, встречающих взгляд иногда с прищуром. Об отборных словечках, которые он повторяет даже спустя пять невероятно долгих лет одиночества. Всё это задатки отличных сюжетов для моих ночных кошмаров и пьяных внутривенных бредней, развязывающихся в сознании с излишними процентами алкоголя в моей крови. Вчера это все было вечно-слишком-живым воспоминанием. Но сегодня он снова умудрился найти способ убить нас обоих, и вряд ли я смогу допустить какую-то другую мысль в свое сознание, пока лично не проверю каждую доступную мне на этом теле царапину.
Он не двигается, явно бравируя своим бездействием и вынуждая меня что-то делать самой. Любому другому пациенту я бы сказала «снимайте рубашку». Я бы из принципа не стала шевелить ни одной частью своего тела, пока он бы вот так молча смотрел на меня из-под тяжёлых бровей. Но к нему я подхожу сама. Я кладу чемодан со своими зельями и свитками рядом с ним на его койку и подхожу совсем близко. Я тяну за шнуровку рубашки едва дрожащими пальцами – медленно, не отрывая взгляда от замученных глаз. У врачей не должны дрожать пальцы. Но мои руки все ещё содержат в себе слишком многое из нашего общего прошлого, чтобы оставаться сейчас спокойными. Я ослабляю стянутую ткань  – жест почти интимный, если бы не окружающая нас обстановка и мои долбанные обязанности. А дальше руками спускаю рубашку с плеч вниз, проводя по его коже ладонями, и опускаю её куда-то к скованным цепями рукам, лишая его последней возможности двигаться. И мне бы понравилась эта его новая беспомощность, если бы я могла о ней задуматься. Если бы я могла не прощупывать осторожно сначала пальцами, потом палочкой его открывшиеся шрамы, большую часть из которых я уже знаю – хорошо знаю. Большую часть я видела пять лет назад – и да, мой излишне болтливый сопровождающий был слишком прав на мой счет. Сейчас я бы сделала всё намного аккуратнее.
– Здесь больно? – я надавливаю на одно из некогда сломанных ребер, перебираюсь пальцами на следующее. - Здесь? – после ещё пары таких «здесь?», спускающихся все ниже, беру запястье и просчитываю слабую пульсацию. - Что ты делал, когда это случилось? – они сказали – возможно была попытка самоубийства. Едва ли он подтвердит эту версию, но было бы здорово услышать это от него. - Есть навязчивые мысли?.. - ну и да: - можешь меня описать? – ответ на последний вопрос мне совершенно не нужен, но ведь ничего не меняется, верно? Даже слова?
Всё это выглядит как обратная сторона моего прошлого заточения. Какое-то издевательское зеркальное отражение, и я была бы рада заявить, что нахожусь сейчас на выигрышной стороне. На стороне тех, кто на этот раз раздает кандалы пленным и может позволить себе пронести заключенному, скажем, флягу с водой в его камеру. Но если считать выигрышем, например, свободу - то смешно думать, что она у меня осталась. Я всё проиграла ему уже давно.
Я продолжаю исследовать его тело всеми доступными моему сознанию способами, проверяю всё, что сказал мне тот, чьего имени я даже не пыталась запомнить. В какой-то момент я замираю на полужесте и, кажется, пропускаю в свою голову первую спокойную за сегодня мысль. Все эти увечья – это всё крайне здорово, и действительно могло бы стать отличным пособием для младших стажеров. Но от этого совершенно точно не умирают. Я медлю, закладывая пару едва заметных складок на своей переносице обрушившимся на меня подозрениями, и внимательно разглядываю пол где-то в стороне от нас обоих.
К моменту своего появления здесь я была готова ко всему. Ко всем видам болезней, существующих и до сих пор не известных, я готова была провести здесь ещё одну полную паники ночь, просто словами уговаривая его остаться живым.
Но.
– Дело не в открывшемся кровотечении, верно? – говорить тихо вовсе не обязательно, когда вокруг нас несколько слоев звуконепроницаемых заклинаний. Но говорить громче, находясь в сорока сантиметрах от него, тоже нет никакой необходимости. Так же как ему нет необходимости что-либо отвечать. Мне - повторять всю процедуру ещё раз, хотя это именно то, что я бы хотела сделать на самом деле. Смысл резко теряет сразу всё. Я встречаю какой-то новый уровень отчаянья, хотя я искренне считала, что давно уже прошла через все возможные стадии этого чувства.
– Я думаю, – снова поднимаю на него глаза и говорю тем голосом, который обычно доносит диагнозы до больных. Ровным и безразличным. Просто констатирующим что-то более-менее важное. - Ты здесь умрешь, – говоря «здесь» я имею в виду именно эту койку и именно этот промежуток времени. Вот только мне неведомо, насколько он мал. И, кажется, что-то такое я уже говорила. Не ему – его старшему брату и всем, кто был тогда с нами в комнате.
– Нашел, наконец-то, способ, – и выбрал, наконец-то, время. Теперь я говорю зло. Если бы у этой сцены не было свидетелей, я бы захотела снести что-нибудь с тумбочки рядом с его кроватью. Может быть, захотела бы дать ему пощечину. А может ничего из этого, я могла бы точно так же, как и сейчас, отойти на пару шагов в сторону и запустить ладонь в волосы, не глядя на своего самого отчаянного за всю историю пациента. Ничего, кроме тысячных «какого черта» в моей голове сейчас больше нет. Какого черта это происходит, и какого черта я опять что-то проигрываю. Ему.

[STA]storm[/STA]
[AVA]http://s8.uploads.ru/is7T4.jpg[/AVA]

Секунда – и в этой импровизированной палате вспыхивает сразу все, что когда-либо происходило между нами. Каждая обида, каждое непроизнесенное слово, каждый незавершенный жест, не доведённое до конца прикосновение. Моя ненависть в этот момент не ограничивается взглядом, который я просто не могу оторвать от его темных глаз. Я внимательно выслушиваю все, что он говорит, я смотрю в это лицо, которое даже не рассчитывала увидеть в ближайшее время, и мне абсолютно искренне, серьезно и без каких-либо зазрений совести хочется уничтожить каждый миллиметр его гребанной черепной коробки. Я лучший в этой стране колдомедик, который действительно мог бы совершить убийство этим вечером и найти в этом наивысшее наслаждение. На какие-то доли секунды. Но я просто стою напротив него и с каждым новым словом, произнесённым им с характерным болезненным хрипом, у меня все больше темнеет в глазах.
Черт возьми, мне казалось, что я готова к чему угодно. К любым, мать их, чувствам и эмоциям. К ненависти за пять лет тюрьмы, к сожалению, к тупому безразличию или даже полному помешательству. Но вашу мать, он назвал меня обычной? Меня?
– Какой же ты мудак, Рабастан, – я едва успеваю перевести дыхание, чтобы не начать кричать и не устроить скандал на тему своей обычности и занятости прямо посреди тюремного лазарета. Очевидно, слухи в этом мире не останавливаются даже доходя до, казалось бы, непроницаемых стен Азкабана, и он знает все. Или думает, что знает все. Во всяком случае, он только что произнес слова «герой войны» и «главный целитель». И это самое последнее, что я ожидала здесь встретить, и самое первое, что действительно могло заставить меня обнажить все мои натянутые нервы. Настолько, что мне катастрофически хочется свернуть ему шею без помощи магии. Что он о себе возомнил?
– Да, у меня куча дел, просто невероятно много. Черт возьми, ты даже представить себе не можешь, сколько. И ты совершенно прав, больные Пожиратели - обычно - стоят в самом конце этого списка, тогда как у меня есть задачи поважнее и уж точно намного полезнее, – я ещё раз перевожу дыхание даже не замечая, как снова приближаюсь к нему на пару шагов и, честное слово, с трудом сдерживаюсь, чтобы не повысить голос и не начать жестикулировать, абсолютно безошибочно выдавая происходящее между нами Смешной Прическе. - Но вместо всего этого я стою здесь с тобой просто потому, что ты опять собрался умереть, – чувство глобальной несправедливости поглощает меня без остатка. - Опять, Рабастан, – и мне по-прежнему не хватает воздуха, чтобы говорить спокойно. По какому-то чудовищному стечению обстоятельств, мы снова находимся вдвоем и единственное, что разделяет нас – это холодная и безучастная цепь, сковывающая его руки. Он все ещё смотрит на меня сверху вниз и умудряется попасть точно в цель каждым словом, он снова считает себя и ведет так, как будто это он хозяин положения, и от его решения зависит моя дальнейшая судьба. И что самое обидное, в этом всем действительно есть доля правды.
– Я могла бы быть обычной. Я была бы самой обычной в этом мире, – и это правда. Слова "если бы не ты" так и не вырываются наружу, хотя это тоже чистая правда. Наверное, сейчас самое время уйти, эффектно хлопнув дверью, или залепить ему громкую пощечину. Но, к сожалению, это не имеет совершенно никакого смысла, пока один из нас прикован к койке литыми браслетами. Пока он не может встать и попробовать ударить меня в ответ, или выкинуть ещё что-нибудь. В стиле Лестренджей. Наверное, тогда мне бы следовало испугаться. Он ведь предупреждал, что его не стоит провоцировать. 
В этот момент наш медбрат, очевидно, оказывается не полным идиотом, и все-таки замечает, что в этом осмотре что-то идет не так. Он аккуратно выдвигается из-за своего стола, осторожно произнося что-то вроде «мисс, вам помочь?» и останавливается где-то на полпути, напряженно всматриваясь в мое лицо.
- Все в порядке. Мне нужно ещё пару минут, – я вроде бы даже бросаю ему подобие улыбки, но не особо задерживаю на нем взгляд, спешно возвращаясь к своему чемодану с зельями. Смешная Прическа мнется на одном месте ещё какое-то время, явно что-то решая или взвешивая в своей голове, но, в конце концов, удаляется обратно на свое место. И пока он совершает эти нехитрые манипуляции, я неожиданно для себя самой, резко и бесповоротно понимаю, что именно собираюсь делать.
– Я не дам тебе так легко умереть, – в этот момент я искренне верю, что в этот раз у меня тоже все получится. Что я буду вытаскивать его с того света столько раз, сколько потребуется, даже если ради этого мне придется переехать в чертов Азкабан и подружиться с дементорами. Я сделаю все, чтобы усложнить ему эту жизнь и ещё несколько следующих. Я, как он верно заметил, герой войны и главный целитель Магический Британии. Если он считает, что мне так здорово жилось все эти пять лет и я вполне счастлива со всеми своими регалиями, то пусть наслаждается. Каждым. Моим. Движением. Я снова берусь за свою волшебную палочку, и одновременно пытаюсь найти что-нибудь подходящее в своем чемодане. И почти также лихорадочно, как в ту первую ночь, пытаюсь вспомнить и придумать что-нибудь действительно стоящее наших двух жизней.

[STA]storm[/STA]
[AVA]http://s8.uploads.ru/is7T4.jpg[/AVA]